Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова - Аркадий Аверченко

— Скажите, не встрѣчались ли мы около Перми этакъ два года тому назадъ? Въ вагонѣ? Я былъ въ военной формѣ и съ кадетомъ, а вы его кормили Гала-Петеръ… Не помните? Экая у васъ память куриная…

— Я многихъ кормилъ Гала-Петеръ, — обиженно сказалъ я.

— Ну, это неважно… Они вамъ покажутъ, мерзавцы… Швейцарцы…

— Простите, господинъ… полковникъ, — сухо возразилъ я. — Насколько я знаю…

— Да что вы знаете?! — нетерпѣливо перебилъ онъ. — Вашей племянницѣ кулакъ когда-нибудь подставляли? Подставляли?

— То-есть, какъ это кулакъ?

— Очень просто! Чтобы — когда она садилась, кулакъ подсовывали? Случалось?

— Надъ своей я этого не наблюдалъ, — откровенно сказалъ я.

— Не наблюдалъ! Ха-ха! А я вотъ только-только не наблюдалъ… Я бы ему саданулъ! Я бы ему по зобу-то свистнулъ!

Пыхтя и кряхтя отъ усилія держать себя въ границахъ, онъ продолжалъ:

— Хорошо еще, что племянница — сдержанная дѣвушка, умница, только потомъ разсказала, когда поѣздъ ушелъ… «Знаешь, говоритъ, дядя, какъ сейчасъ надо мной подшутили?» — Не знаю. — Ищу я въ вагонѣ мѣсто и вижу одно свободное, противъ двухъ дамъ, рядомъ съ ихъ кавалеромъ… Скорѣе туда… Трахъ! А онъ подъ меня кулакъ подставилъ. Такъ я до потолка и подпрыгнула. Больно, стыдно, а онъ заливается… Дамы тоже. А?!

— Неумѣстная шутка, — пробормоталъ я, сознавая въ душѣ, что ручей, обучавшій шуткамъ швейцарскаго кавалера, былъ не изъ самыхъ изысканны хъ.

— Вы находите! — ядовито прищурился господинъ и съ злобной ироніей кивнулъ въ уголъ вагона.

— Полюбуйтесь!

Тамъ, прикурнувъ къ стѣнкѣ, дремало странное существо съ громаднымъ клубкомъ подъ подбородкомъ. Одна рука, свѣсившаяся, какъ плеть, медленно раскачивалась отъ толчковъ вагона, обремененная чудовищной, корявой, какъ кора дуба, кистью, другая лежала на колѣняхъ, сжатая въ темный, жесткій кулакъ.

Тамъ, прикурнувъ къ стѣнкѣ, дремало странное существо.

— Красавецъ, — прошипѣлъ отставной полковники. — На этакій кулачокъ наткнуться — прошу покорно.

— Что это у него подъ подбородкомъ? — съ ужасомъ спросилъ я.

— Зобъ, — отвѣтилъ онъ съ злорадной улыбкой. — Зобъ у голубчика. У старушки, вонъ, тоже, у окна. Отчего? Одни говорятъ, что отъ воздуху, другіе…

— Ну, и попадаются же ручейки, — подумалъ я.

— Но, неужели, нѣтъ средствъ избавиться отъ такого украшенія?

— Не знаю, право, — сказалъ онъ лѣниво. — Говорятъ, что есть. Вырѣзать какую-то тамъ железу и все. Только… только идіотами они послѣ этого становятся.

— Ну, что вы?

— Да, да… Выборъ: или съ зобомъ или идіотъ — кто какъ любитъ.

— Скромный выборъ, — корректно замѣтилъ я, чувствуя что его спокойный тонъ начинаетъ возбуждать во мнѣ негодованіе. — Я думаю, что и вы поломали бы голову часокъ, другой.

Онъ зѣвнулъ.

— Не знаю, не приходилось. А что касается вотъ такого молодчика — ему и думать долго нечего. То идіотъ съ зобомъ, а то будетъ безъ зобу… Настоящій франкъ отъ фальшиваго всегда отличитъ инстинктомъ, а это главное. За отельчикомъ и за дѣтишками жена присмотритъ. Вотъ и все… Фрауэнфельдъ?

— Фрауэнфельдъ!..

— До свиданія.

До свиданія! Недобрый, но и иедалекій человѣкъ… Достаточно одной неловкой шутки со стороны простодушнаго и не въ мѣру веселаго малаго — (возможно еще, что онъ просто хотѣлъ предохранить дѣвушку отъ чувствительнаго удара о сидѣніе) — чтобы вызвать въ твоей душѣ вихрь злобы и жажду издевательства надъ несчастіемъ ближняго. И какого ближняго?! Одного изъ тѣхъ, что съумѣли на своемъ крохотномъ клочкѣ земли водрузить знамя демократіи и свободы выше всѣхъ государствъ Европы.

Такъ высоко, что его и не увидать тебѣ, темный человѣкъ, злобствующій по милости усѣвшійся на чужой кулакъ племянницы.

Милый старикъ, сидящій наискосокъ отъ меня! Твое лицо носитъ слѣды усталости послѣ трудового дня. Твои добрые глаза смыкаются, утомленные лучами солнца, ласкавшими сочные овощи на твоемъ маленькомъ огородѣ. Но, можетъ быть, ты вовсе и не огородникъ, а честный торговецъ или учитель, потому что твои старыя руки свѣтлы и мягки, а пальцы даже настолько длинны и гибки, чтобы принадлежать профессору музыки.

— Кажется, скоро Винтертуръ, милостивый государь? Я очень извиняюсь, если потревожилъ вашъ сонъ…

— Ничего, ничего… — онъ привѣтливо киваетъ головой, играя ласковыми сѣтками морщинокъ около глазъ и по угламъ рта. — Ничего. Я долженъ слѣзть въ Винтертурѣ и очень вамъ благодаренъ, что успѣю немножко оправиться до остановки. На урокъ слѣдуетъ всегда являться въ приличномъ видѣ… Да, да, я даю уроки на скрипкѣ… Кажется, мой галстукъ немного съѣхалъ, не правда ли?

Онъ тревожно потрогалъ толстый и старый, повидимому, вывернутый наизнанку галстукъ.

— Въ порядкѣ? Благодарю васъ… Можетъ быть, вы тоже играете на скрппкѣ? Или на роялѣ?

— Къ сожалѣнію, ни на томъ, ни на другомъ.

Онъ высоко, высоко вытянулъ сѣдую голову и гордо улыбнулся.

— Къ сожалѣнію! Учиться музыкѣ — это великое счастіе, которое дается только очень немногимъ. Для этого надо быть богатымъ человѣкомъ, милостивый государь. Не правда ли?

— Почему же? — удивился я. — Мнѣ кажется, что и бѣдный, разъ у него есть, способности…

Доброе старческое лицо сдѣлалось строго.

— Бѣдные должны работать, — неумолимо проговорилъ онъ. — Работать и только работать.

Я невольно взглянулъ на громадную, посинѣвшую кисть человѣка сь зобомъ. Вѣрэятно, онъ работалъ и только работалъ.

Винтертуръ!..

Слѣдующая остановка была Цюрихъ.

ИЗВОЗЧИКЪ

Есть ли въ витринѣ европейской цивилизаціи предметъ болѣе бросскій, чѣмъ извозчикъ?

Я встрѣчалъ людей, отрицавшихъ культуру Запада цѣликомъ, но когда рѣчь касалась этихъ людей, верхней своей частью столь же неразрывно и гармонично связанныхъ съ газетой, какъ нижней съ козлами, они умолкали.

Умолкали, чтобы не сказать:

— Заграницей извозчикъ — это воплощеніе торжества лучшихъ инстиктовъ человѣчества. Это — само человѣческое достоинство, это — олицетворенное сознаніе честно выполняемаго долга.

Онъ въ состояніи продержать васъ полчаса у дверей пивной, гдѣ онъ будетъ допивать свою честно заработанную кружку пива, но въ то же время онъ никогда не откажется пожать вашу руку, если она протянута отъ чистаго сердца и не замарана безнравственнымъ поступкомъ.

Вы никогда не увидите извозчика безъ газеты, ибо его мозгъ постоянно нуждается въ здоровой пищѣ.

— Это лучшіе знатоки политики, каждый изъ которыхъ въ состояніи предугадать исходъ любого конфликта между державами. Они знаютъ цѣну союзамъ и предвидятъ результаты выборовъ не хуже, чѣмъ курсы акцій на слѣдующій день.

— Они лучшіе граждане страны.

Онъ вошелъ въ пивную, поддерживая руками громадный животъ, какъ бы не рѣшаясь опустить его сразу на кривыя слабыя ноги, и присѣлъ къ моему столу.

— Здраствуйте, — сказалъ онъ и, снявъ съ головы старый чѣмъ-то разстроенный цилиндръ, закрылъ имъ мой хлѣбъ.

— Пива! — крикнулъ онъ.

— Здѣсь гдѣ то былъ мой хлѣбъ, — скромно намекнулъ я.

Онъ пожалъ плечами и, освободивъ хлѣбъ, прикрылъ шляпой солонку.

Съ минуту онъ сидѣлъ молча, уставившись на меня мутными, какъ огуречный разсолъ глазами, жутко освѣщавшими его синеватый носъ.

— Иностранецъ? — коротко спросилъ онъ.

— Русскій.

— Я такъ и думалъ.

Онъ засмѣялся въ восторгѣ отъ своей догадливости и пустилъ въ мою тарелку клубъ сквернаго дыма.

Я сдѣлалъ страдальческое лицо и закашлялся.

— Хорошая сигара, — улыбнулся онъ. — Два сантима одна штука.

— Дорогая, но скверная, — желчно сказалъ я, отодвигая тарелку.

Я не люблю дыма, а съ картофельнымъ салатомъ, въ особенности.

— Вамъ, вѣроятно, онъ вреденъ, — съ оттѣнкомъ легкаго состраданія угадалъ онъ и пустилъ мнѣ въ лицо еще пару клубовъ, погрузившись потомъ въ газету, листы которой высовывались изъ за борта его жилета и торчали изо всѣхъ кармановъ.

Извозчикъ.

Удивительно, какъ внѣшность человѣка не гармонируетъ иногда съ содержаніемъ!.. Этотъ маленькій синій носъ, похожій на узелокъ на концѣ колбасы, эти жирныя дряблыя щеки, поставляющія потъ и сало на отвороты пиджака, животъ, вздувшійся отъ пива, кривые пальцы и… мозгъ.

Мозгъ коммерсанта, политика, если не философа.

И… козлы!

Я представилъ себѣ нашего Ваньку, часами глазѣющаго на небо или клюющаго носомъ, въ то время какъ другой человѣкъ, равный ему по соціальному положенію, впитываетъ въ себя весь — міръ, и мою душу наполнилъ стыдъ.

Стыдъ и глубокая симпатія къ этому некрасивому, неуклюжему труженнику, обладавшему кое чѣмъ большимъ, чѣмъ дешевая показная вѣжливость — жаждой знанія.