Сэр Найджел Лоринг - Дойл Артур Конан

Он вжался в узкую нишу окна, угрожающе подняв меч. Глаза его горели такой яростью, что кучка лучников в растерянности не знала, что делать. Тогда настоятель, побагровев от чувства оскорбленного достоинства, раздвинул толпу, прошел и стал рядом с ними.

– Отныне этот человек вне закона, – провозгласил он. – Он пролил кровь в суде, такой грех не знает прощенья. Я не потерплю глумленья над судом. Никто здесь не посмеет уйти от его приговора. Поднявший меч от меча да погибнет. Лесник Хью, приготовь лук!

Лесник, один из наемных слуг монастыря, навалившись всем телом, согнул свой длинный лук и закрепил свободный конец тетивы на верхней зарубке. Потом, достав из-за пояса одну из страшных трехфутовых стрел со стальным наконечником и блестящим оперением, приладил ее к тетиве.

– Теперь подними лук и держи наготове, – приказал разъяренный настоятель, – сквайр Найджел, святой церкви не пристало проливать кровь, но насилие можно одолеть только насилием, и да падет грех на вашу душу. Бросьте меч!

– А вы дадите мне уйти из монастыря?

– Только после того, как вы отбудете наказание и очиститесь от греха.

– Тогда я скорее умру на месте, чем отдам меч.

Грозный огонь вспыхнул в глазах настоятеля. Он происходил из воинственного норманнского рода, как и многие другие суровые прелаты, которые с булавой в руках, чтобы самим не проливать кровь, вели отряды в бой, ни на мгновенье не забывая, что исход долгого кровавого сражения при Гастингсе решил именно человек их сана и достоинства с епископским посохом в руках. В миг исчезли мягкие монашеские интонации, и твердый голос воина произнес:

– Даю вам одну минуту. Затем, когда я скомандую «Стреляй!», пусти в него стрелу.

Стрела была наготове, лук наведен, а суровые глаза лучника устремлены на цель. Медленно проходила минута. Найджел про себя молился всем трем своим воинственным святым – не затем, чтобы они спасли его тело в этой жизни, а чтобы позаботились о его душе в иной. Ему пришло было в голову попытаться бежать, но он тут же понял, что не успеет выбраться из своего убежища, как его прикончат. И все-таки в конце концов он рискнул бы броситься на своих врагов и уже изготовился к прыжку, как вдруг тетива лука почему-то лопнула, издав глубокий, чистый звук наподобие струны арфы, и стрела со звоном ударилась о плиты пола. В тот же миг молодой курчавый лучник, широкоплечий и широкогрудый, по всей видимости невероятно сильный, с открытым, приветливым лицом и честным взглядом карих глаз, говорившим об отваге и добродушии, обнажив меч, бросился вперед и встал рядом с Найджелом.

– Ну нет, друзья, – крикнул он, – не станет Сэмкин Эйлвард стоять и смотреть, как смельчака убивают, словно затравленного зверя! Пятеро на одного – не очень-то справедливо. Вот двое против четверых уже получше. Клянусь своими десятью пальцами, мы со сквайром Найджелом оставим этот зал вместе, будь то на своих ногах или нет.

Устрашающий вид союзника унял и без того не слишком пылкое рвение нападающих. В левой руке Эйлвард держал натянутый лук, а все знали, что от Вулмерского леса до Уэлда он – самый быстрый и самый меткий стрелок и валит бегущего оленя с двухсот шагов.

– Ну-ка, Бэддлзмир, убери пальцы со спуска, не то как бы твоей правой руке не пришлось поотдыхать пару месяцев, – сказал Эйлвард. – Мечами – пожалуйста, друзья, но стрелы, клянусь, никто не выпустит, прежде чем не полетит моя.

От этой новой помехи новая волна ярости захлестнула сердца настоятеля и ризничего.

– Недобрым будет этот день для твоего отца-арендатора, Эйлвард, – прошипел ризничий. – Он еще пожалеет, что зачал сына, из-за которого потеряет в Круксбери и землю и кров.

– Мой отец – храбрый человек. Он пожалел бы еще больше, если б его сын допустил, чтоб на его глазах совершилось грязное дело, – твердо ответил Эйлвард. – Ну, друзья, навались, мы готовы.

Памятуя об обещанной награде, если им случится пасть, служа монастырю, и о грозящем наказании, если они не выполнят свой долг, четверо лучников уже приготовились к атаке, как вдруг неожиданное обстоятельство придало делу совсем другой оборот.

Пока в капитуле развертывались эти воинственные сцены, в дверях скопилась целая куча всякого народа – монахи, братья-миряне, слуги, – и все с живым интересом, как люди, вырвавшиеся из тусклой рутины жизни, наблюдали за развитием драмы. И вот в дальних рядах что-то вдруг пришло в движение, движение быстро сместилось в центр толпы, наконец кто-то стремительно раздвинул передние ряды, и в проходе появился необыкновенного, изысканного вида незнакомец. С самого своего появления он как бы встал и над капитулом, и над монастырем, над монахами, прелатом, лучниками, словно безраздельный повелитель всего и вся.

Это был человек чуть старше среднего возраста, с жидкими волосами лимонно-желтого цвета, загнутыми кверху усами и бородкой клинышком того же цвета. Над удлиненным, изрытым глубокими морщинами лицом выступал огромный, крючковатый, словно орлиный клюв, нос. От постоянного пребывания на солнце и на ветру кожа незнакомца покрылась бронзовым загаром. Он был высок ростом, худ и подвижен, но в то же время жилист и крепок. Один глаз у него был полностью закрыт веком; веко было плоское – оно прикрывало пустую глазницу. Зато другой глаз быстро и насмешливо охватил сразу всю сцену. В нем так ярко светились живой ум, насмешливость и ирония, словно весь огонь души рвался наружу через эту узкую щель.

Наряд его был столь же достоин внимания, сколь и он сам. На отворотах лилового камзола и плаща виднелись непонятные пурпурного цвета эмблемы, имевшие форму клинков. С плеч ниспадало дорогое кружево, а в его складках тускло мерцало красное золото тяжелой цепи. Рыцарский пояс на талии и рыцарские золотые шпоры, поблескивавшие на замшевых сапогах, без слов говорили о его высоком положении. На левом запястье, на латной рукавице, смирно сидел, в клобуке, маленький сокол той породы, что сама по себе была как бы знаком высокого достоинства его хозяина. При нем не было никакого оружия; только за спиной на черной шелковой ленте висела гитара; ее длинный коричневый гриф выступал у него из-за плеча. Вот такой человек, в изысканном и властном облике которого чувствовалась грозная сила, стоял и взирал на две кучки вооруженных людей и разозленных монахов. Его насмешливый взгляд сразу приковал к себе всеобщее внимание.

– Excusez![17] – картаво произнес он по-французски. – Excusez, mes amis![18] Я полагал, что отвлеку вас от молитвы и размышлений, однако мне еще не доводилось видеть под кровлей монастыря таких святых упражнений – с мечами вместо требников и лучниками вместо служек. Боюсь, что прибыл не вовремя, однако я приехал с поручением от того, чьи дела не терпят отлагательства.

Настоятель да, пожалуй, и ризничий начали понимать, что дело зашло слишком далеко – гораздо дальше, чем они намеревались, и что им будет нелегко без громкого скандала сохранить свое достоинство и доброе имя Уэверли. Поэтому, несмотря на некоторое отсутствие любезности и даже просто непочтительные манеры незнакомца, они очень обрадовались его появлению и вмешательству в события.

– Я – настоятель Уэверлийского монастыря, сын мой возлюбленный, – сказал прелат. – Если поручение ваше может быть достоянием гласности, его следует передать здесь, в капитуле, если же нет, я приму вас в своих покоях, ибо я вижу, что вы человек благородной крови и рыцарь и не стали бы без всякой причины вмешиваться в дело нашего суда, дело, которое, как вы справедливо заметили, малоприятно миролюбивым людям вроде меня самого или братьев ордена святого Бернарда.

– Pardieu[19], отец аббат! – ответил незнакомец. – Стоит только взглянуть на вас и ваших монахов, чтобы увидеть, что это дело и впрямь вам не по душе. А еще меньше оно придется вам по вкусу, если я скажу, что скорее сам вступлюсь за благородного юношу, что стоит в нише, чем дам вашим лучникам его прикончить.