Момент истины (В августе сорок четвёртого) - Владимир Богомолов

Из дощатой будки к шлагбауму уже спешили Алёхин и массивная, злая начальница КПП.

– Пропусти их! – дожёвывая на ходу, закричала она регулировщице.

…Домчать до поворота и, почти не сбрасывая скорости, развернуться вправо, куда скрылся «ЗИС», было для Хижняка делом одной минуты, но впереди… впереди не было видно ни одной машины…

– Прямо! – приказал Алёхин.

Полуторка пронеслась по улице несколько кварталов, и вот на одном из перекрёстков на параллельной улочке промелькнул «ЗИС» с военными в кузове. Хижняк тормознул так, что Андрея и Таманцева с силой прижало к переднему борту, и тотчас стал разворачиваться назад, но Таманцев, перегнувшись в кабину, закричал:

– Это не та машина!

Полуторка остановилась; Алёхин вылез на подножку, росинки пота блестели у него на лбу.

– Р-развернёмся влево, – посоветовал Андрей нерешительно, – п-проскочим назад, мимо базара и к с-станции.

– Наши армейские сапоги, – сказал Алёхину Таманцев, – сорок первый и сорок второй размеры, массового пошива, широкой колодки… Ношеные, с выраженными индивидуальными признаками… С теми отпечатками, что у родника, разумеется, ничего схожего… Но установить их всё равно придётся, – имея в виду офицеров, заметил он. – С нас потребуют!.. Что же касается машины, полагаю, что «ЗИС» с фронтового продсклада. Знаете, возле станции огороженные штабеля?

– И мне так думается, «зисок» с продсклада, – не совсем уверенно вступился Хижняк.

– Что же ты раньше молчал?

– Ручаться не могу. И вам ведь люди нужны, а не машина, – сказал Хижняк понимающе. – А они, может, сойдут, и тогда…

– Разворачивайся! На склад!

18. На фронтовом продскладе

Как только машина подъехала к территории склада, Таманцев на ходу перевалился через борт и, пока Алёхин, выйдя из машины, объяснялся у въезда с часовым, прошмыгнул в ворота.

На большой ровной площадке под брезентами, штабелями ящиков, бочек и мешков были сложены различные продукты. Все вокруг находились в движении: шофёра и кладовщики, этот беспокойный полустроевой люд, более чем кто-либо исполненный сознания своей значительности и необходимости на войне, получатели из частей и солдаты в перепачканных мукой гимнастёрках, что таскали ящики и мешки на весы, грузили в автомашины. В правом углу, у изгороди из колючей проволоки, с враждебной настороженностью уставилось стволом в небо зенитное орудие.

Возле штабеля мешков с мукой, у вереницы машин, ожидавших очереди на погрузку, Алёхин разыскал начальника склада, пожилого майора, толстого, с большим выступающим животом, однако на редкость подвижного и энергичного. Узнав, что Алёхин из контрразведки, он, оставив дела, провёл его в просторную землянку, где помещался штаб склада, попросил двух сержантов-писарей выйти и только тогда, усевшись сам и усадив Алёхина, спросил, что его интересует.

– «ЗИС» И 1-72-15 ваша машина?

– И 1-72-15?.. Моя. А что случилось?

– Пока ничего, – успокоил Алёхин. – Она только что вернулась со стороны Алитуса: очевидно, из Мариамполя или же Каунаса. У неё ещё сзади выломан кусок борта.

– В Мариамполь машина ходила. Какая – точно не скажу. И насчёт борта не знаю: транспортом ведает мой заместитель… Сейчас выясним, – пообещал майор и поднялся.

– А шофёра вы знаете?

– И 1-72-15?.. Борискин… Откровенно говоря, знаю его мало. Он у нас недавно, месяца два… Но плохого ничего сказать не могу. Шофёр как шофёр.

– Мне бы хотелось побеседовать с ним. И посмотреть книгу учёта личного состава. Только чтобы без шума, – попросил Алёхин.

– Понятно.

Выйдя из землянки, майор что-то сказал одному из писарей, затем вернулся и, по армейскому обыкновению спросив Алёхина, не хочет ли он поесть, молча принялся рыться в стареньком канцелярском шкафу. Он, как видно, был нелюбопытен, лишних вопросов не задавал; во всех его действиях чувствовалась спокойная деловитость, и Алёхин не мог это не оценить.

В дверь постучали.

– Войдите!

– Товарищ майор, ефрейтор Борискин по вашему приказанию прибыл…

Алёхин увидел перед собой невысокого худого блондина с тёмными хитроватыми глазами на бледном немытом лице. На Борискине были грязные, промасленные шаровары и гимнастёрка с солдатскими погонами, а на ногах старые, с порыжевшими голяшками хромовые сапоги; он быстро перевёл взгляд с майора на незнакомого капитана и, по-видимому не ожидая для себя ничего хорошего, сразу насторожился.

– Садись, – предложил майор.

– Ничего… постоим. – Борискин снова быстро посмотрел на Алёхина.

– Ты когда борт обломал?

– Это прошлой ночью на разгрузке. Я не виноват! «Студер» задним ходом разворачивался и врезал. А я тут ни при чём. Я докладывал помпотеху…

– Ладно. Проверю… Вот капитан хочет с тобой побеседовать. – Майор кивнул в сторону Алёхина.

– Это насчёт чего? – прищурился Борискин.

– Узнаешь, – сказал майор и, склонившись к уху Алёхина, шёпотом спросил: – Мне уйти?

– Почему? Оставайтесь… Садитесь, ефрейтор, – предложил Алёхин, и Борискин уселся на табурете шагах в трёх от стола.

Алёхин как можно непринуждённее задал ему несколько общих вопросов: откуда родом, кого из родственников имеет, с какого времени в армии, доволен ли службой в части, много ли приходится ездить, куда и с каким грузом.

Борискин отвечал не спеша и довольно лаконично, с какой-то настороженностью обдумывая каждое слово и избегая при этом смотреть Алёхину в глаза.

– Сегодня куда-нибудь ездили?

– Ездил… В Мариамполь. Мешки возил… Вот маршрутный лист. – Борискин с готовностью достал из кармана гимнастёрки сложенный вчетверо помятый листок бумаги и, развернув, положил на стол перед Алёхиным.

– А кто ещё сегодня ехал на вашей машине?

– Как кто? Никто.

– Может, подвозили кого-нибудь?

– Нет! У нас это не положено. Продуктовая машина! Порожнём разве когда офицера подвезёшь, и то своего, из начальства. А гражданских ни-ни!.. Насчёт этого бдительность…

Он говорил так убедительно, что можно было ему поверить. Можно, если бы Алёхин своими глазами не видел, как Борискин вёз на машине людей и получал деньги с крестьян.

Майор между тем отыскал в шкафу большую тетрадь в картонной обложке, став спиной к Борискину, разложил её на столе, полистал и прочёл что-то такое, отчего в лице его выразилось удивление. Сделав какую-то пометку, он пододвинул тетрадь Алёхину; капитан уже догадался, что это форма четыре – книга учёта личного состава.

Продолжая разговаривать с Борискиным, Алёхин прочёл: «…Водитель… ефрейтор… Борискин Сергей Александрович, 1912 г. р., б/п… образование 4 класса, в плену и под оккупацией не был… В 1936 году судим по ст. 162-й[13] п. «д» на 5 лет… Награды: медали «За боевые заслуги» и «За оборону Москвы».

Отметку о судимости майор отчеркнул сбоку карандашом. Когда Алёхин, просмотрев запись о Борискине, глянул на майора, тот, колыхнув грузный живот, понимающе вздохнул.

– Значит, сегодня вы никого не подвозили? – продолжал Алёхин.

– Нет!

– Никого за всю дорогу?.. Припомните получше.

– Чего тут припоминать-то, – обидчиво сказал Борискин. – Один ехал – зачем мне врать?

…Чего от него хотят, он не мог понять, предположил же поначалу совсем иное.

Уже несколько лет он был в основном чист на руку, но сегодня на рассвете перед поездкой в Мариамполь, как на грех, не удержался и, когда кладовщик отвернулся, сунул в кузов под мешкотару коробку с американским пилёным сахаром. Сделал он это не оттого, что его тянуло украсть или выпить (страдая желудком, он пил редко и мало), а просто потому, что кладовщик этот, с шофёрами и солдатами беспричинно грубый, перед начальством лисил, имел славу бабьего угодника, частенько выпивал и ходил в офицерском обмундировании – словом, преуспевал. Сахара же у него было несколько вагонов, и, по понятиям Борискина, он не мог не воровать.

И вот стоило после стольких лет праведной жизни украсть, как его попутали! – так он решил, когда вызвали к начальнику склада; он был уверен, что Алёхин из военной прокуратуры. Попался! И как же это могло получиться?.. Видеть его никто не видел, в этом он не сомневался, сахар же был продан барыгам в Мариамполе, а оставшиеся грамм двести, завёрнутые в тряпочку, спокойно лежали в кабине под сиденьем. И неужто дознались, он и придумать не мог, как не мог понять, какое отношение к краже сахара имеют вопросы этого капитана; Алёхин казался ему прожжённым хитрецом: «Издалека подъезжает!»

Подвозить же по пути пассажиров запрещалось, а калымить тем более – по головке за это не гладили, – и Борискин всё отрицал, сразу решив, что признаваться не следует. И, начав врать, он врал всё дальше. А вежливость Алёхина, та самая вежливость, которой Борискину в жизни перепадали жалкие крохи, ещё более настораживала его.