Волчий блокнот - Мариуш Вильк

Конец лета на Соловках напоминает сон: вырисовывается в тумане горизонт, словно сюжет оборванной на полуслове повести; пепельное небо, перламутровое море, а в воздухе витает бабье лето. Тут и там вспыхивают березки, трава выгорает, пахнет мхом. Землю окутывает серый пар, в котором спят луга и поймы, и озера словно бы дремлют, видя во сне склонившихся над ними людей и деревья. А человек печалится, что лето подходит к концу, и пьет, желая оттянуть пробуждение. Птичья суета перед путешествием: утки учат молодняк плавать, чайки стонут перед отлетом, гаги волнуются, гагары что-то замышляют. И вдруг наступает осень. Дни то палят солнцем, то дождем хлещут. Белое от пены море беснуется, штормит. В лесу вакханалия цветов: желтые свечи берез в темной еловой зелени, осины заливает бордовым, ягодники краснеют, а болота тлеют оранжевым. Земля медленно остывает. Утренний иней обваривает цветы в саду. В доме — запах сушеных грибов, бульканье варенья, повсюду развешаны пучки трав, петрушки и укропа. Укрываем от мороза картошку, свеклу, морковку и брюкву. Солим селедку и грузди. Ночи на Островах удлиняются, словно тени дней, чернеют — хоть глаз выколи. Иногда только, нежданно-негаданно, замелькают в небе огненные брызги — будто с того света просачиваются. Северное сияние…

VII

…И питаю надежду, что мой труд не только развлеченью послужит, но и к раздумьям склонит.

Жозеф де Местр1

Нина Михайловна прислала мне из Москвы первые четыре тома «Библиотеки литературы Древней Руси», подготовленной в отделе Древнерусской литературы РАН под руководством Лихачева (бывшего узника СЛОНа). Можно смело утверждать, что это событие в истории русской культуры — событие, которое невозможно переоценить. Впервые нам оказалось доступно все наследие древнерусской литературы (с параллельным переводом на современный язык). Двенадцать томов: начиная со «Слова о Законе и Благодати» Илариона XI века и кончая перепиской старообрядцев XX века (включенной в «Библиотеку» по причине языкового и жанрового консерватизма этого документа). Наряду с известными произведениями, вроде «Слова о полку Игореве» или «Жития Аввакума», в серию включены тексты, ранее доступные только специалистам: например, блестящие памятники литературной школы раскольников Выга, берестяные грамоты XII века, найденные недавно под Новгородом, апокрифы хлыстов… впрочем, всего не перечислишь. До нас дошли лишь крохи литературы Древней Руси, но благодаря «Библиотеке», собравшей их воедино, мы можем увидеть контуры огромного целого и отраженную в нем картину. Академик Лихачев пишет в «Воспоминаниях», что древнерусская литература интересовала его, в частности, «с точки зрения русского национального характера».

«Библиотека» возвращает России семь веков литературы — словно память больному амнезией. Вопрос — захочет ли воспользоваться ею пациент, пристрастившийся к разномастному чтиву или даже полному его отсутствию? Многие мои здешние знакомые, люди отнюдь не глупые, удивляются, услыхав о богатых, уходящих в XI век традициях письменности на Руси и уникальности ее средневековой документальной прозы. (Напомню, кстати, некоторым соотечественникам — любителям порассуждать о культурном отставании России, что древнейшая польская фраза — «daj ac ja pobrusze, a ty poczywaj» — датируется лишь XIII веком, а хроника Анонима Галла, первый наш латинский памятник, появилась на год позже «Слова» Илариона.) Так что, возможно, прообраз духовной жизни нации, запечатленный в «Библиотеке», будет способствовать процессу культурной самоидентификации россиян и искоренению многих национальных комплексов.

Первые тома «Библиотеки» включают памятники XI–XII веков, в том числе: «Слово о Законе и Благодати», «Повесть временных лет», «Сказание о Борисе и Глебе», «Житие Феодосия Печерского», «Из “притч” и “слов” Кирилла Туровского», «Повесть об убиении Андрея Боголюбского» и «Киево-Печерский патерик»… Все они написаны монахами — в их кельях.

2

Откроем, к примеру, «Житие Феодосия Печерского» и заглянем в келью старца: «Сидит, бывало, великий Никон и пишет книги, а блаженный, присев с краю, прядет нитки для их переплетания». Или: «И вот еще что рассказал мне тот же чернец Иларион. Был он искусным книгописцем, и дни и ночи переписывал книги в келье у блаженного отца нашего Феодосия, а тот тихо распевал псалмы и прял шерсть». Дело происходило на заре государства Российского, при Ярославе Мудром, который «попов любил немало, особенно же черноризцев, и книги любил, читая их часто и ночью и днем. И собрал писцов многих, и переводили они с греческого на славянский язык. И написали они книг множество, ими же поучаются верующие люди и наслаждаются учением божественным. Как если бы один землю вспашет, другой же засеет, а иные жнут и едят пищу неоскудевающую, — так и этот. Отец ведь его Владимир землю вспахал и размягчил, то есть крещением просветил. Этот же засеял книжными словами сердца верующих людей, а мы пожинаем, учение принимая книжное». Уподобляя писание книг земледелию, летописец подчеркивает главную задачу, стоявшую перед монастырями в начале формирования русской государственности, — освоение новых территорий. Упорядочение хаоса. Ибо обширная, покрытая болотами, лесом и степью равнина между Европой и Азией была бесформенна и лишена ориентиров — гор, городов, крепостей: ни границ, ни станиц, сплошные снега да лесная дичь, курганы да орды номадов. Это пространство не имело ни истории («прошлого, которое запечатлевает историческая литература»), ни настоящей веры (идолы там плодились среди племен), и оставалось пока неосмысленным, неотрефлексированным. Перед монастырями стояла двойная задача: кроме полей земных предстояло возделывать семантическое поле этой земли. Словом, создавать мир из хаоса с помощью языка… возникшего путем слияния староболгарского (называемого старославянским) с различными вариантами древнерусского: от речей на вече и пирах до уставных грамот и былин. Разнообразие славянских наречий, сосуществовавших на территории Руси, подарило русскому языку богатую синонимию (масса того, что Лихачев называет «дублетами», — разных слов для обозначения одного и того же, в зависимости от региона). Стиль шлифовался на образцах библейской фразы, лиризму учился у баб в поле, а меткости — у мужиков на базаре, но важнейшим его элементом был ритм — мера прозы. Ибо ритм упорядочивал реальность, словно шаги ратников — землю, пядь за пядью, а пульс — течение времени. Ритм языка придавал миру гармонию.

3

Вернемся в келью отца Феодосия и приглядимся повнимательнее к присутствующим. Итак, Иларион — «муж благостный, книжный, и постник», как определяет летопись; автор «Слова о Законе и Благодати» — первого памятника русской литературы — и создатель первой на Руси кельи — пещеры глубиной в две сажени, вырытой на днепровском берегу, чтобы молиться в уединении. Князь Ярослав, видимо, ценил Илариона, потому что в 1051 году против воли Константинополя поставил его митрополитом Киевским (первый «русин» на этом троне). Возможно, на решение князя повлияло написанное двумя годами ранее «Слово о Законе и Благодати».

В трактате Илариона была впервые сделана попытка сформулировать так называемую «русскую идею» — историософскую концепцию, согласно которой Русь (а позднее Россия) занимает особое место в мировой истории, другими словами, обладает собственной миссией. Иларион обратился к библейскому преданию о Аврааме и выстроил ряд оппозиций: от рабства и свободы (наложница Агарь и жена Сарра), иудаизма и христианства (Ветхий и Новый Завет)… до вынесенного в заглавие Закона (то есть права) и Благодати. Не углубляясь в текст (это тема для отдельного эссе), обратим внимание на архетипические элементы, благодаря которым «Слово» и по сей день присутствует в русской мысли. Во-первых, оно заложило краеугольный камень православной веры в силу милости Господней, противопоставленной человеческому праву, как свет — тени, подготовив тем самым почву для пренебрежения законом во имя милости помазанников божьих. Отсюда более поздняя неприязнь к Западу, наследнику римского права. Во-вторых — создало базу для антисемитизма, разделив людей на племена Исаака и Исмаила — сынов правды и лжи. Впрочем; согласно некоторым интерпретациям, Иларион имел в виду не евреев, а враждебных по отношению к Руси хазар. В-третьих, предвосхитило русский мессианизм (идею того, что будущее христианства принадлежит русским), а мировую историю разделило на период до крещения Руси и после. Кое-кто склонен видеть в этом фрагменте «Слова» предвозвестие конца истории и начало современности. В-четвертых, Иларион образовал новые понятия: «русская земля», «единодержец» и т. п., — определяющие национальную идентичность населявших эти территории племен и систему власти над ними. И в-пятых, предназначал для Руси трон святого Константина — мысль, позже подхваченная Филофеем (Москва — Третий Рим). Все эти элементы так или иначе вошли в самые разные версии «русской идеи»: от упоминутого выше Филофея до Достоевского или Солженицына. Не случайно сегодня, когда об этом заговорили вновь, трактат Илариона издан в новом переводе. Нельзя забывать и о мастерстве «Слова». Иларион и здесь дал образец художественной философии — облекая содержание, о котором говорилось выше, в искусную форму, хоть и выраженную простым языком, который на Руси только проклевывался и не обладал нынешним изобилием однокоренных слов. Мир еще не рассыпался на детали и оттенки, всевозможные уменьшения, увеличения, сочетания… В «Слове» он различим и отчетлив, хоть и неоднозначен.