Любовница смерти - Борис Акунин

Нет уж, господа, мысленно сказал я, вновь оказавшись под синим небом и ярким солнцем, пускай я осужденный преступник, но «снисхождения» мне не нужно – предпочитаю отбыть свой «срок» до конца.

А что предпочтете Вы, мой читатель?

Лавр Жемайло

«Московский курьер» 29 августа (11 сентября) 1900 г.

2-ая страница

II. Из дневника Коломбины

Ее туфельки почти не касаются земли

"Бедная Коломбина, безмозглая кукла, повисла в воздухе. Ее атласные туфельки почти не касаются земли, а ловкий кукловод знай тянет за тоненькие ниточки, и марионетка то всплеснет ручками, то согнется в поклоне; то заплачет, то рассмеется.

Я теперь всё время размышляю об одном и том же: что означали сказанные им слова; каким тоном он их произнес; как он на меня посмотрел; отчего он на меня вовсе не смотрел. О, как полна моя жизнь сильными чувствами и впечатлениями!

К примеру, вчера он обронил: «У тебя глаза жестокого ребенка». Я потом долго думала, хорошо это или плохо – жестокий ребенок. Вероятно, с его точки зрения хорошо. Или плохо?

Я читала, что старые мужчины (а он очень старый, он знал Каракозова, которого повесили целых тридцать пять лет назад) испытывают жгучее сладострастие к молоденьким девушкам. Но он вовсе не сладострастен. Он холоден и равнодушен. После того первого, грозового слияния, когда за окнами выгибались атакованные ураганом деревья, он велел остаться мне всего однажды. Это было позавчера.

Без слов, одними жестами он приказал скинуть одежду, лечь на медвежью шкуру и не шевелиться. Накрыл мое лицо белой венецианской маской – мертвой, застывшей личиной. Через узкие прорези мне было видно только светлеющий в полумраке потолок.

Я лежала так долго, без движения. Было очень тихо, только едва слышно потрескивал пламень свечей. Я думала: он смотрит на меня, беззащитную, лишенную всех покровов и даже лица. Это не я, это безымянная женская плоть, просто гуттаперчевая кукла.

Что я испытывала?

Любопытство. Да, любопытство и сладкое замирание неизвестности. Что он сделает? Каким будет первое прикосновение? Прильнет поцелуем? Или ударит кнутом? Обожжет горячими каплями свечного воска? Я бы приняла от него всё, что угодно, но время шло, а ничего не происходило.

Мне стало холодно, кожа покрылась мурашками. Я жалобно произнесла: «Где же вы? Я замерзла». Ни звука в ответ. Тогда я сдернула маску и села.

В спальне никого не было, и это открытие повергло меня в трепет. Он исчез!

От этого необъяснимого исчезновения мое сердце забилось сильнее, чем от любых, даже самых пылких объятий.

Я долго думала о том, что может означать эта выходка. Целую ночь и целый день терзалась в поисках ответа. Что он хотел мне сказать? Какие чувства ко мне он испытывает? Несомненно, это страсть. Только не жаркая, а ледяная, как полярное солнце. Но оттого не менее обжигающая.

Пишу в дневник только теперь, потому что внезапно поняла смысл свершившегося. В первый раз он овладел всего лишь моим телом. Во второй раз он овладел моей душой. Инициация завершилась.

Теперь я его вещь. Его собственность, вроде брелка или перчатки. Как Офелия.

Меж ними ничего нет, в этом я уверена. То есть, девочка, конечно, в него влюблена, но ему она нужна только как медиум. Не представляю мужчину, который воспылал бы страстью к этой сомнамбуле. На ее прозрачном личике вечно блуждает странная невинная улыбка, глаза смотрят ласково, но отстраненно. Она почти не раскрывает рта – разве что во время сеансов. Но уж зато в минуты общения с Иным Миром Офелия совершенно преображается. Кажется, что где-то внутри ее хрупкого тельца загорается яркая лампа. Пьеро говорит, что она, в сущности, полупомешанная, что ее следовало бы поместить в лечебницу, что она живет будто во сне. Не знаю. Мне так наоборот кажется, что она оживает и становится собой только во время медиумирования.

У меня и самой теперь путаница со сном и явью. Сон – это позднее утреннее вставание, завтрак, необходимые покупки. Явь же начинается ближе к вечеру, когда я пытаюсь сочинять стихи и готовлюсь к выходу. Но окончательно я просыпаюсь лишь в девятом часу, когда быстро иду по освещенной фонарями Рождественке к бульвару. Мир несет меня на упругих волнах, кровь пульсирует в жилах. Я стучу каблучками так быстро, так целеустремленно, что прохожие оглядываются мне вслед.

Вечер – это кульминация и апофеоз дня. Потом, уже заполночь, я возвращаюсь к себе и искусственно продлеваю волшебство, подробно записывая всё, что произошло, в сафьяновую тетрадь.

Сегодня произошло многое.

С самого начала он вел себя совсем не так, как обычно.

Нет, так писать нельзя – всё «он» да «он». Я ведь пишу не для себя, а для искусства.

Просперо был не такой, как всегда – оживленный, даже взволнованный. Едва выйдя к нам в гостиную, стал рассказывать:

"Нынче ко мне на улице подошел человек. Красивый, элегантно одетый, очень уверенный. Немного заикаясь, произнес странные слова:

– Я умею читать по лицам. Вы – тот, кто мне нужен. Вас посылает мне судьба.

– А я по вашему лицу не вижу ничего, – неприязненно ответил я, так как терпеть не могу бесцеремонности. – Боюсь, сударь, вы обознались. Меня никто никуда послать не может. Даже судьба.

– Что это у вас? – спросил он, не обращая внимания на резкость тона, и показал на карман моего пальто. – Что там оттопыривается? Револьвер? Дайте.

Вы знаете, что я никогда не выхожу из дому без моего «бульдога». Поведение незнакомца начинало занимать меня. Без лишних слов я вынул оружие и протянул ему – посмотреть, что будет".

Тут Лорелея вскричала:

– Но это же явный сумасшедший! Он мог застрелить вас! Как вы безрассудны!

– Я привык доверять Смерти, – пожал плечами Просперо. – Она мудрее и добрее нас. Да и потом скажите, милая Львица, разве я оказался бы в проигрыше, если б неведомый безумец всадил мне пулю в лоб? Это был бы изящный финал… Однако слушайте дальше.

И он продолжил рассказ:

"Незнакомец раскрыл револьвер и высыпал на ладонь четыре пули, а пятую оставил. Я с любопытством наблюдал за его действиями.

Он с силой крутанул барабан, затем вдруг приставил дуло к виску и спустил курок. Боек звонко щелкнул о пустое гнездо, а на лице у поразительного господина не дрогнул ни один мускул.

– Теперь вы будете говорить со мной серьезно? – спросил он.

Я молчал, несколько ошарашенный этим спектаклем. Тогда он снова покрутил барабан и опять приставил оружие к виску. Я хотел остановить его, но не успел – вновь щелкнул спуск. Ему опять повезло!

– Довольно! – воскликнул я. – Чего вы хотите? Он сказал:

– Хочу быть с вами. Ведь вы тот, за кого я вас принимаю?

Оказалось, он давно уже разыскивает «Любовников Смерти», чтобы стать одним из них. Разумеется, он не угадал, кто я, по моему лицу – это было сказано для эффектности, чтобы произвести на меня впечатление. На самом же деле он провел хитроумное расследование, которое вывело его на меня. Каково, а? Это интереснейший субъект, я в людях толк знаю. Он и стихи слагает, в японском стиле. Вы услышите – это ни на что не похоже. Я велел ему придти сегодня. Ведь место Аваддона еще свободно".

Я позавидовала неизвестному господину, который сумел так впечатлить нашего бесстрастного дожа, однако же слушала рассказ не очень внимательно – меня волновало совсем другое. Я намеревалась прочесть новое стихотворение, над которым просидела всю минувшую ночь. Надеялась, что у меня, наконец, получилось, как должно, и Просперо оценит этот крик души менее сурово, чем мои предыдущие опыты, которые… Ладно, об этом я уже писала не раз, поэтому повторяться не буду.

Когда настал мой черед, я прочла:

Вы забудете, не так ли,Куклу с синими глазамиИ кудряшками из пакли.Околдованную вами?Безразлично вам, ведь верно,Что с экстазом страстотерпцаОбожало вас безмерноЦеллулоидное сердце?Помолиться, что ли, Богу?Только нет у кукол храма.И былая недотрогаТихо плачет: ма-ма, ма-ма!

Там была еще одна строфа, которая мне особенно нравилась (я даже уронила над ней несколько слезинок) – про то, что у куклы не бывает бога кроме кукловода. Но безжалостный Просперо махнул рукой, чтоб я остановилась, и поморщившись обронил:

– Манная кашка.

Его совсем не занимают мои стихи!

Дальше стал читать Гдлевский, которого Просперо вечно расхваливает сверх всякой меры, и я потихоньку вышла. Встала в прихожей перед зеркалом и заплакала. Верней, завыла. «Манная кашка!»

В прихожей было темно, и в зеркале я видела только свой сгорбленный силуэт с дурацким бантом, который совсем съехал набок. Господи, какой же я себя чувствовала несчастной! Помню, подумалось: вот бы духи сегодня вызвали меня. Я бы с наслаждением ушла от всех вас к Вечному Жениху. Да надежды было немного. Во-первых, духи в последнее время либо не появлялись вовсе, либо несли какую-то невнятицу. А во-вторых, с какой стати Смерть выберет в возлюбленные такую никчемную, бездарную мокрицу?