Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

На следующий день, уже довольно поздно, я был разбужен ликующим пением фанфар, вослед которому слаженный хор мужчин принялся оповещать окрестности, что знамя поднято, ряды сомкнуты, СА марширует, а товарищи, застреленные Красным фронтом и реакцией, маршируют вместе с живыми. Я отдернул штору и нехорошо подумал про человека, установившего репродуктор напротив моего окна. С другой стороны, грех было жаловаться, наступило первое мая, а часы показывали девять.

Я сделал зарядку, принял холодный душ, побрился и вышел в коридор. Настроение было великолепным. Попавшаяся мне по пути вчерашняя горничная, с чуть помятой прической, смазанной помадой, не вполне выспавшаяся, но вполне довольная, получила от меня в качестве праздничного подарка легкий шлепок по выпуклому заду и несколько новых бумажек. В зеленых глазках промелькнуло восхищение. Похоже, скаредные немцы приучили ее отрабатывать каждую марку, а сталинские большевики – каждый рубль.

– Доброе утро! – приветствовал меня Грубер, тоже вышедший в коридор, уже одетый и готовый следовать дальше. – Угадайте с трех раз, куда мы направимся?

– Полагаю, в ресторан.

– Само собой. А потом?

Я затруднился ответить, ожидая подвоха. Он рассмеялся.

– Правильно, всё равно не догадаетесь. Лично я бы не смог. Нас ждет городская школа, мы приглашены на праздничный концерт. Берите аппаратуру и все, что вам может понадобиться. Думаю, такого репортажа в итальянской прессе еще не бывало.

Я тоже подумал, что такого рода событий наша печать пока не освещала. Хотя за всем не уследишь, а я и не пытался.

Школа, куда мы подъехали после завтрака в ресторане, представляла собой приземистое двухэтажное строение, в котором, как нам объяснили, до революции располагалась женская гимназия – пока коммунисты не покончили с классическим образованием, сделав его «политехническим»; это когда всего помаленьку, никакой латыни и очень много идеологии, побольше, чем в Италии. Всю дорогу нас сопровождала музыка из репродукторов. Улицы, по которым двигалось наше авто, были украшены транспарантами с кириллическими, латинскими и готическими надписями, портретами фюрера, а также цветами и пестрыми ленточками. Красными, белыми, удивительно, что не черными. Кое-где среди цветков мелькали – то порознь, то в паре – синие и желтые. В этом содержался некий тайный смысл, иначе бы Грубер не строил каждый раз, замечая их, крайне насмешливой мины. Он хотел объяснить мне, в чем дело, но не успел.

На пороге школы, под огромным красно-белым транспарантом, прославляющим победы германского оружия и созидательный труд во имя освобождения от большевизма, нас встретил человек, внешне напоминавший моего спутника. Тоже невысокий и плечистый, однако довольно забавно одетый – в пиджачную пару в сочетании с вышитой цветными нитками крестьянской сорочкой. Его плутоватое лицо украшали пышные усы, делавшие его похожим на русского казака из повести Николая Гоголя, читанной мною незадолго до отъезда в Россию. Он представился директором и, поскольку недостаточно бойко говорил по-немецки, поспешил передоверить нас даме, которую назвал «заведующей учебной частью», короче говоря – заместителем. Даме было сильно за пятьдесят, держалась она уверенно, я бы сказал, монументально, и чем-то неуловимо напоминала Муссолини, произносящего очередную историческую речь на площади Венеции. К сожалению – впрочем, для кого? – ее несколько портила странная прическа в виде обернутой вокруг головы толстой косы пшеничного цвета, более подходившая нетронутой сельской девице, чем столь почтенной женщине на столь почтенной должности. Похоже, советский режим неблагоприятно сказался на русской моде, сместив смысловые акценты и всё перемешав. Победы германского оружия мало что могли тут изменить.

– Юлия Витольдовна Портникова, – с достоинством произнесла она, протягивая руку, которую Грубер и я по очереди пожали.

Мы вошли в здание и двинулись по узкому коридору. Из-за прикрытых дверей доносилась негромкая музыка, раздавались приглушенные детские голоса, в столовой гремела посуда, подготовка шла полным ходом. В актовом зале на поставленных рядами стульях расположились приглашенные. Двое были в серых, двое в серо-зеленых и один в коричневом мундире, прочие – в цивильных пиджаках, а то и просто в крестьянских сорочках вроде той, какую я увидел на директоре. Последний тоже вертелся тут, негромким голосом отдавая распоряжения. Фрау Юлия хотела усадить нас среди самых почетных гостей, но Грубер предпочел устроиться сзади, чтобы видеть всё и всех. Она присела рядом и, наклонившись ко мне, указала пальцем в сторону детишек, чинно сидевших на скамейках вдоль стен.

– Мои цветочки, я бы сказала, цветы жизни. Обратите внимание – ни одного чернявого носача. Наконец-то в нашей школе мы можем видеть только русые головки русских ребят.

– Русских? – переспросил я, раскрывая блокнот.

– Украинских, – поправилась она. – Настоящих украинских мальчиков и девочек, которые учатся в возрожденной украинской школе. Вы успеваете записывать?

Я кивнул, и она продолжила:

– Они счастливы, никто не морочит им больше головы коммунистической пропагандой. Отныне ничего лишнего: арифметика, чтение… – Она задумалась, словно бы соображая, что еще изучают настоящие украинские мальчики и девочки. – Да, отныне всё сосредоточено на самом главном… – Она вновь потерялась, но быстро нашлась. – Помимо старых, так сказать, традиционных предметов, мы приобщаем их к подлинной европейской культуре, прежде всего, разумеется, к великой культуре германского народа, этой сокровищнице мирового духа. Шиллер, Гёте… К итальянской культуре тоже. Данте, Петрарка…

Не знаю почему, но в последнем я усомнился. Однако вежливо произнес:

– Это стоит отметить.

– Обязательно отметьте. Я была бы очень рада. Мы будем счастливы развивать всемерные связи с вашей родиной. История итальянско-украинских отношений невероятно богата. Одесса, порто-франко… А сейчас извините, мне надо идти, мы начинаем.

Оставив нам красивую кожаную папку, она твердым шагом направилась к своим «цветочкам». Вертевший головой Грубер весело хмыкнул. Я проследил за его взглядом и увидел, что у нас за спиной – точно напротив портрета фюрера, украшавшего противоположную сторону зала, – висит, в обрамлении вышитых полотенец, портрет усатого субъекта в сюртуке и с похмельной тоской во взоре.

– Кто это? – спросил я шепотом. Грубер со значением поднял указательный палец.

– Местный святой. Вроде Ленина. Только тот теперь в отставке, а этот висел еще при царе и, похоже, перевисит тут всех.

Ему не удалось продолжить объяснение. Концерт начался. На середину зала вышел директор школы и, заглядывая в бумажку, затараторил на своем языке. Стоявшая рядом с ним фрау Юлия без запинки начала переводить, буквально слово в слово и более того – слог в слог.

– А теперь один из наших лучших учеников, отличник и пи… – в этом месте директор запнулся, а фрау Юлия, как мне показалось, слегка побледнела, – и пример всем детям Леня Кравченко выступит со стихотворением, впервые прочитанным в День рождения Вождя и посвященным героической борьбе германского народа и всех наций объединенной Европы против безродного большевизма, московского колониализма и англо-американского империализма.

Грубер порылся во врученной фрау Юлией папке и передал мне лист с немецким переводом произведения, которое нам предстояло услышать. Тем временем в центр зала вышел мальчик лет двенадцати в такой же, как у директора, крестьянской сорочке и в широких штанах, заправленных в невысокие сапоги. Весело тряхнув вихром на голове, он энергично приступил к декламации. Голос был радостен, рифмы точны, ямбы чеканны – чего нельзя было сказать о прозаическом переводе, по строчкам которого Грубер водил указательным пальцем, давая мне понять, о чем сообщают отдельные строфы.

Первая из них, как и положено, служила зачином, обозначала тему, расставляла акценты и указывала на главного положительного героя.

Настал, настал сей час великий,И вечный революционерСвой бросил вызов подлой клике,Подав Европе всей пример[1].

Мне удалось разобрать, что «цио» в слове «революционер» мальчик, как, вероятно, и полагалось в его языке, произнес как «ца», благодаря чему размер нарушен не был. При этом он торжественно повернулся еще к одному портрету вождя, с пояснительной подписью «Гiтлер – визволитель», и места сомнениям, кто подлинный герой, остаться уже не могло, хотя я не вполне понимал, почему революционер назван вечным. Во второй строфе начиналось изложение событийной канвы, давалось указание на соратников и антиподов протагониста.

И вот от края и до краяИдут германские полки,И в страхе, пятками сверкая,От них бегут большевики.

Мне представились сверкающие пятки большевиков, это выглядело забавно. Однако нужно было следить за пальцем Грубера, переместившимся на следующую строфу, где тема антиподов раскрывалась в конкретных и узнаваемых образах.