На западном фронте без перемен - Эрих Ремарк

– Какие государственные задачи Ликург почитал важнейшими? – шипит Мюллер, поправляя воображаемое пенсне.

– Как нужно расставить знаки препинания во фразе:

«Мы, немцы, не боимся никого, кроме бога?» – вопрошаю я.

– Сколько жителей насчитывает Мельбурн? – щебечет в ответ Мюллер.

– Как же вы будете жить, если даже этого не знаете? – спрашиваю я Альберта возмущенным тоном.

Но тот пускает в ход другой козырь:

– В чем заключается явление сцепления? Мы уже успели основательно позабыть все эти премудрости. Они оказались совершенно бесполезными. Но никто не учил нас в школе, как закуривать под дождем и на ветру или как разжигать костер из сырых дров, никто не объяснял, что удар штыком лучше всего наносить в живот, а не в ребра, потому что в животе штык не застревает.

Мюллер задумчиво говорит:

– А что толку? Ведь нам все равно придется снова сесть на школьную скамью.

Я считаю, что это исключено:

– Может быть, нам разрешат сдавать льготные экзамены?

– Для этого нужна подготовка. И даже если ты их сдашь, что потом? Быть студентом не намного лучше. Если у тебя нет денег, тебе все равно придется зубрить.

– Нет, это, пожалуй, немного получше. Но и там тебе тоже будут вдалбливать всякую чушь.

Кропп настроен совершенно так же, как мы:

– Как можно принимать все это всерьез, если ты побывал здесь, на фронте?

– Но надо же тебе иметь профессию, – возражает Мюллер, точь-в-точь так, как говаривал Канторек.

Альберт вычищает ножом грязь из-под ногтей. Мы удивлены таким щегольством. Но он делает это просто потому, что задумался. Он отбрасывает нож и заявляет:

– В том-то и дело. И Кат, и Детеринг, и Хайе снова вернутся к своей профессии, потому что у них она уже была раньше. И Химмельштос – тоже. А вот у нас ее не было. Как же нам привыкнуть к какому-нибудь делу после всего этого? – Он кивает головой в сторону фронта.

– Хорошо бы стать рантье, тогда можно было бы жить где-нибудь в лесу, в полном одиночестве, – говорю я, но мне тотчас же становится стыдно за эти чрезмерные претензии.

– Что же с нами будет, когда мы вернемся? – спрашивает Мюллер, и даже ему становится не по себе.

Кропп пожимает плечами:

– Не знаю. Сначала надо остаться в живых, а там видно будет.

В сущности, никто из нас ничего не может сказать.

– Так что же мы стали бы делать? – спрашиваю я.

– У меня ни к чему нет охоты, – устало отвечает Кропп. – Ведь рано или поздно ты умрешь, так не все ли равно, что ты нажил? И вообще я не верю, что мы вернемся.

– Знаешь, Альберт, когда я об этом размышляю, – говорю я через некоторое время, переворачиваясь на спину, – когда я думаю о том, что однажды я услышу слово «мир» и это будет правда, мне хочется сделать чтонибудь немыслимое, – так опьяняет меня это слово. Чтонибудь такое, чтобы знать, что ты не напрасно валялся здесь в грязи, не напрасно попал в этот переплет. Только я ничего не могу придумать. То, что действительно можно сделать, вся эта процедура приобретения профессии, – сначала учеба, потом жалованье и так далее, – от этого меня с души воротит, потому что так было всегда, и все это отвратительно. Но ничего другого я не нахожу, ничего другого я не вижу, Альберт.

В эту минуту все кажется мне беспросветным, и меня охватывает отчаяние.

Кропп думает о том же.

– И вообще всем нам будет трудно. Неужели они там, в тылу, никогда не задумываются над этим? Два года подряд стрелять из винтовки и метать гранаты – это нельзя сбросить с себя, как сбрасывают грязное белье…

Мы приходим к заключению, что нечто подобное переживает каждый, – не только мы здесь, но и всякий, кто находится в том же положении, где бы он ни был; только одни чувствуют это больше, другие – меньше. Это общая судьба нашего поколения.

Альберт высказывает эту мысль вслух:

– Война сделала нас никчемными людьми.

Он прав. Мы больше не молодежь. Мы уже не собираемся брать жизнь с бою. Мы беглецы. Мы бежим от самих себя. От своей жизни. Нам было восемнадцать лет, и мы только еще начинали любить мир и жизнь; нам пришлось стрелять по ним. Первый же разорвавшийся снаряд попал в наше сердце. Мы отрезаны от разумной деятельности, от человеческих стремлений, от прогресса. Мы больше не верим в них. Мы верим в войну.

Канцелярия зашевелилась. Как видно, Химмельштос поднял там всех на ноги. Во главе карательного отряда трусит толстый фельдфебель. Любопытно, что почти все ротные фельдфебеля – толстяки.

За ним следует снедаемый жаждой мести Химмельштос. Его сапоги сверкают на солнце.

Мы встаем.

– Где Тьяден? – пыхтит фельдфебель.

Разумеется, никто этого не знает. Глаза Химмельштоса сверкают злобой.

– Вам, конечно, знаете. Только не хотите сказать. Признавайтесь, где он?

– Фельдфебель – рыскает глазами – Тьядена нигде не видно. Тогда он пытается взяться за дело с другого конца:

– Через десять минут ты должен явиться в канцелярию.

После этого он удаляется. Химмельштос следует в его кильватере.

– У меня предчувствие, что в следующий раз, когда будем рыть окопы, я случайно уроню моток проволоки Химмельштосу на ноги, – говорит Кропп.

– Да и вообще нам с ним будет не скучно, – смеется Мюллер.

Мы осмелились дать отпор какому-то жалкому почтальону и уже гордимся этим.

Я иду в барак и предупреждаю Тьядена, что ему надо исчезнуть.

Затем мы переходим на другое место и, развалясь на травке, снова начинаем играть в карты. Ведь все, что мы умеем, это играть в карты, сквернословить и воевать. Не очень много для двадцати – слишком много для двадцати лет.

Через полчаса Химмельштос снова наведывается к нам. Никто не обращает на него внимания. Он спрашивает, где Тьяден. Мы пожимаем плечами.

– Вас ведь послали за ним, – настаивает он.

– Что значит «послали»? – спрашивает Кропп.

– Ну, вам приказали…

– Я попросил бы вас выбирать выражения, – говорит Кропп начальственным тоном. – Мы не позволим обращаться к нам не по уставу.

Химмельштос огорошен:

– Кто это обращается к вам не по уставу?

– Вы!

– Я?

– Ну да.

Химмельштос напряженно думает. Он недоверчиво косится на Кроппа, не совсем понимая, что тот имеет в виду. Во всяком случае, на этот раз он не вполне уверен в себе и решает пойти нам навстречу:

– Так вы его не нашли? Кропп ложится в траву и говорит:

– А вы хоть раз бывали здесь, на фронте?

– Это вас не касается, – решительно заявляет Химмельштос. – Я требую, чтобы вы мне ответили на мой вопрос.

– Ладно, отвечу, – говорит Кропп поднимаясь. – Посмотрите-ка вон туда, видите, на небе такие маленькие облачка? Это разрывы зениток. Вчера мы были там. Пять убитых, восемь раненых. А ведь ничего особенного вчера в общем-то и не было. В следующий раз, когда мы отправимся туда вместе с вами, рядовые не будут умирать, не спросив вашего разрешения. Они будут становиться перед вами во фронт, пятки вместе, носки врозь, и молодцевато спрашивать: «Разрешите выйти из строя? Дозвольте отправиться на тот свет!» Нам здесь так не хватало таких людей, как вы.

Сказав это, он снова садится. Химмельштос уносится стремительно, как комета.

– Трое суток ареста, – предполагает Кат.

– Следующий заход сделаю я, – говорю я Альберту.

Но нас больше не беспокоят. Зато вечером, во время поверки, нам устраивают допрос. В канцелярии сидит командир нашего взвода лейтенант Бертинк и вызывает всех по очереди.

Как свидетель, я тоже предстаю перед ним и излагаю обстоятельства, заставившие Тьядена взбунтоваться. История с «исцелением» Тьядена от недержания мочи производит сильное впечатление. Вызывают Химмельштоса, и я еще раз повторяю свои показания.

– Это правда? – спрашивает Бертинк Химмельштоса.

Тот пытается выкрутиться, но, когда Кропп подтверждает сказанное мною, ему в конце концов приходится признаться.

– Почему же никто не доложил об этом еще тогда? – спрашивает Бертинк.

Мы молчим, – ведь он сам прекрасно знает, что жаловаться на такие пустяки – это в армии гиблое дело. Да и вообще, какие могут быть жалобы на военной службе? Он, как видно, понимает нас и для начала распекает Химмельштоса, в энергичных выражениях разъясняя ему еще раз, что фронт это не казармы. Затем настает очередь Тьядена. С ним лейтенант обходится покруче. Он долго читает ему мораль и налагает на него трое суток ареста. Кроппу он подмигивает и велит записать ему одни сутки.

– Ничего не поделаешь, – говорит он ему с сожалением.

Он у нас умница.

Простой арест – приятное времяпрепровождение. Помещение для арестантов – бывший курятник; там они могут принимать гостей, мы знаем, как к ним пробраться.

Строгий арест пришлось бы отсиживать в погребе. Раньше нас еще привязывали к дереву, но сейчас это запрещено. Все-таки иногда с нами обращаются как с людьми.

Не успели Тьяден и Кропп отсидеть час за проволочной решеткой, как мы уже отправляемся навестить их. Тьяден встречает нас петушиным криком. Затем мы до поздней ночи играем в скат. Этот дурень Тьяден, как всегда, выигрывает.