Старатели - Василий Ганибесов

— Нн-у! — возмутился Залетин. — Молчи уж!

— Он бут не дал закладывать, чтобы они в случае чего не угорели, — упрямо настаивала Клавдия. — Вы бы, мужики, пошли бы, помогли там...

— Там и так толчея. Полна шахта народу, — сказал Залетин.

— Нет! — перебил его Ли Чан-чу, сжимая в кулаке трубку. — Надо все люди. Надо копайла, копайла, копайла! — взмахивая кулаком, страстно заговорил он. — Наша люди ходи! — и, не оглядываясь, решительно вышел.

Старшинка багульнинцев посмотрел ему вслед, пошел за ним и, уже на улице решительно нахлобучив фуражку, широким шагом направился к «Сухой».

На площади к нему подоспели артельщики, а вскоре следом ушел и Щаплыгин, сказав Варваре, чтобы она возвращалась без него.

6

В конторе Свиридову с утра ожидали люди. Старый десятник Багульни Григорий Матвеевич Черных, робея перед директором, неловко крутил в руках запечатанную железную банку, хмурился, но говорил спокойно:

— Обносились, Наталь Захарыч. Прямо... ну, кругом. Ичиги порвали, сапоги так совсем всмятку. Были в амбаре какие-то дамские калоши, так и их. А как в такую мокрядь? Народ гудит...

— Фофанов, позовите управделами, — сказала Свиридова десятнику разреза, стоявшему у двери. — Ну!

— За наш, говорят, благородный металл в другом месте на руках, говорят, будут носить...

— Это где «в другом месте»? — спросила Свиридова, вперяясь в Черных большими темными глазами.

— Кхм-м! — гулко кашлянул в горсть завравшийся десятник и, сразу снизив тон, откровенно сказал: — Положенья плохая, товарищ директор. Контрабандисты появились. Ты бы подбросила мне пар пятьдесят хоть...

— Насчет обуви у меня — то же, — не утерпел молодой десятник Фофанов из демобилизованных красноармейцев-пограничников. — Запишите мне тоже полсотни.

— Ну, сорок, — уже не веря, что получит сапоги, сказал Черных. — Или бы хоть пар десять, — видя ничего доброго не предвещающую холодность Свиридовой, сразу в пять раз сбавил старый десятник. — Кабы не положенья... разве бы я стал надоедать, Наталь Захарыч?..

— Обуви никакой нет, — сказала Свиридова, — нисколько. И не просите.

— Так я и знал, — потерянно сказал Черных, оглянулся на десятников и раздраженно почесал подбородок под роскошной иссиня-черной с нечастыми серебристыми нитками, никогда не стриженной бородою.

— Ну, обувь, скажем, туда-сюда, — дело десятое. Голяшки от сапог срежем, ичиги починим...

— Правильно, — сказала Свиридова, внимательно оглядывая десятников.

— Провиант вышел, товарищ директор! Мяса нет, рыбы нет, масла нет, чаю нет, — перечислял Черных, сгибая иссохшие, с толстыми костяшками суставов, обкуренные пальцы, — есть какой-то горох — сага называется. А что с этой саги делают, никто не знает.

— Ты сколько сдал? — прервала его Свиридова, кивая на банку, висевшую у него на шее.

— Металлу? Один триста.

— А надо?

— Надо?.. — Черных смущенно заморгал. — Надо бы один шестьсот.

— А снабжаться хочешь хорошо? Золота не даешь, а сапоги тебе дай, масла дай, консервы дай! Они что — в кармане у меня?.. Привезешь в этой декаде два кило, — твердо сказала Свиридова десятнику.

— Где же я... — бормотал он, оседая, старчески ссутулясь.

— Намоешь. Пораньше вставайте да работайте до поту. Женщин привлеки. На ягоды, небось, распустил их?.. Значит, два.

— Растерзают меня старатели...

— Боишься?

Черных, дрогнув, выпрямился. Его можно было обвинять во всех семи смертных грехах, но только не в трусости. Он вырос на приисках, много лет копал золото арендаторам, работал на кабинетах[3], исколесил все Забайкалье и Дальний Восток, один, как перст, проходил тысячи километров мертвой тайги. Так уж кого-кого, только не Черных можно упрекать в боязни. Онемев от незаслуженного оскорбления, он с укором посмотрел на Наталью Захаровну и не по-стариковски пошел к двери.

Свиридовой хотелось догнать его, остановить, но она подавила это желание.

— Пожалуйста, — сказала она затем вызванному ею Улыбину, которым она была крайне недовольна.

Десятник Улыбин, застигнутый врасплох, хотя давно ожидал этого обращения директора, поспешно вскочил и торопливо начал обдергивать рубаху. Он скуласт, как монгол, лыс, и ноги его, как оглобли выездной кошевки, выгнуты в разные стороны.

— Помпу мне! — выпалил он.

— Помпу! А у главного инженера были? — спросила Свиридова, внимательно всматриваясь в Улыбина. — Зайдите к нему. Как у вас с планом? Металл сдали?

— Я так не могу. — Улыбин решительно нахлобучил фуражку. — Я подам заявление.

— Можно устно. Значит, не знаете, почему не выполнили?

Улыбин, поджав губы, демонстративно молчал.

— Сказать вам, почему? А? Не надо? — Свиридова минуту смотрела на него. — Ну, хорошо, товарищ Улыбин. Я буду надеяться, что вы подтянетесь и будете работать лучше. А говорить вы хотели про обувь и насчет квартиры. Я знаю. Обуви нет, а квартира вам почти готова. А помпу вы невзначай выдумали, никакой помпы вам не надо. Верно?

— Верно! — изумленно воскликнул Улыбин.

К столу Свиридовой, по-военному чеканя шаг, подошел Фофанов, на ходу оправляя вылинявшую красноармейскую гимнастерку.

— Ну, товарищ Фофанов: вам пятьдесят пар сапог?

— Ясно, — сказал молодой десятник.

— Нет обуви, Гриша, — устало, тихо сказала она. — Ни одной пары...

Фофанов, не ожидавший такой домашней, простой откровенности директора, смущенно вспыхнул.

— Только бы хлеба хватило, — вырвалось у него.

— Хлеб есть. Как разрез?.. — строго спросила Свиридова, думая о том, что вот опять она. занимается сапогами и рукавицами, дегтем и крупой, кайлами и веревкой.

Проклятая нужда, серенькие дела, обвалы, несчастья... А сколько уверенности, гордых и честолюбивых мечтаний было у нее, когда она ехала на Мунгу! В райкоме для нее все было просто и ясно; надо было только, не как ее несчастный предшественник, быть твердой и требовательной. И все это было и есть у нее. А вот план все-таки не выполнен, нужда все еще давит на прииск, как и при прошлом директоре, и, что хуже, ужаснее всего, задавлены, заживо погребены в шахте четыре человека. При мысли о засыпанных людях у Свиридовой похолодело и ожесточилось от тоски сердце.

«Нет, я не поплыву, не поплыву... Я не струшу, дорогой товарищ Усольцев!» — мысленно сказала себе Свиридова, глядя на дверь, в которую вышел последний десятник.

Она подождала, не войдет ли еще кто, и первый раз за этот день опустилась в кресло. На столе перед нею папка с письмами и докладными, сводками и радиограммами треста. Она раскрыла папку и вдруг почувствовала тяжкую усталость; от головы отхлынула кровь, мускулы ослабели, к затылку и вискам приступила тупая боль. Свиридова медленно прибрала волосы, рука по привычке скользнула по воротнику блузки, галстуку, по замшевому жилету и легла на колени.

И вдруг громко застучали в дверь, и еще громче знакомый главбуховский голос крикнул:

— Можно?

Свиридова, вздрогнув, быстро вскочила и, отодвинув кресло, прислонилась спиною к простенку.

Вошел полный, пухлощекий, гладко выбритый главбух Бондаренко. Он неуверенно мялся, нетерпеливо шелестел бумажками.

— Получили? — спросила Свиридова о деньгах, за которыми ездил Бондаренко в районный банк.

Бондаренко молчал, на розовой голове его проступил пот.

— Не получили?! — невольно с тревогой вырвалось у Свиридовой.

— Директор банка Трейвас срезал на покрытие ссуды.

— Сто пятьдесят тысяч?

— До копейки.

У Свиридовой дрогнули губы.

— А наша просьба о продлении срока? Ведь мы выплачиваем пени. Получил он наше отношение?

— Это камень какой-то, а не человек! — сказал Бондаренко. — Деревяшка у него здесь болтается, а не сердце! — закричал он, тыча пальцем себе в грудь.

— Значит, — прервала его Свиридова, — значит, вы привезли только сорок тысяч — ссуду на покупку лошадей? Ну?.. Нельзя! — крикнула она заглянувшему Мухорину.

— Деньги два дня тому назад арестованы, — глухо проговорил Бондаренко.

— Арестованы? Кто смел арестовать государственную ссуду?

— Страхкасса за неуплату отчислений.

— Где же вы были? Вы меня удивляете, товарищ главный бухгалтер! Чем мы зарплату выплатим? Ну, говорите, чем?

Взмокший Бондаренко подавленно молчал.

— Только не раскисайте, пожалуйста, — сказала Свиридова. — Что это у вас?

— Это... извещение этого негодяя... Вот: «...Банк извещает, что локомобиль будет продан погашение ссуды точка. Также предлагает июне погасить остальные сто десять запятая противном случае...»

— Действительно, противный случай, — горько сказала Свиридова, хватая телефонную трубку.