Небесные верблюжата. Избранное - Елена Гуро

— Итак, вы сидите все еще на своем одеялишке и штопаете ваш чулок?

— Почему же мне его не штопать?

— Мужчина, поэт!

— Почему же мужчина не может себе штопать чулок?

— Но вы помните мои обещания?

— Очень чешется у меня спина от вашего обещания!

— Ой, ой, смотрите! Вообще, я не знаю о чем тут и говорить. Вы прямо изменник своему отечеству: таких вешают, а не то что… В жизнь свою не видал более непонятного субъекта. Неужели и это для вас…

Мчись в веселую зелень липы,Зелень липы — душа моя.

* * *

Весь день она тосковала о том, что развязался башмак. Она не решилась остановиться завязать его и мимо всех прошла с развязанным башмаком. И о том, что ответила всерьез на шутку, а надо было бы рассмеяться. А она не догадалась, — о как это глупо, как невыносимо неловко, глупо.

* * *

Мне все говорило, что будет впереди нечто большое. — И мне тогда послышались в жизни большие шаги. И на горе закружилась голова. Топ, топ, кто идет по темному саду?

— Это моя судьба? Это мое будущее? Но я знаю, что слишком смело так разговаривать, и пробую слукавить. Я вовсе ничего недостоин, я бездарен, бездарен, но зато я кроткий, я очень кроткий, я очень скромен и для меня хорошо бы и так прожить понемножку… Слышишь? Идет!

— Это моя судьба? Мое будущее?

И за вечерним чаем я наклоняюсь над чашкой, чтобы меня не заметили. И чашка мне кажется ужасно синей, невозможно глубоко-синей.

Мне тогда слышались большие шаги и может быть… Может быть, что-то в жизни любило меня, но я стал слишком зол и мрачен. И были измена и отступничество, и ожирение.

А теперь большое сердце и злой нрав, очень злой нрав.

И вот теперь ручей под горой тоже высасывает мое сердце и льется, льется в невозможную пустоту. Уж немного осталось, всего несколько безразличных предметов и затем уже пустота. Невозможная. И действительно она уже невозможна.

Утро

Окружной аллейкой пробежал мальчик и гнал серсо.

· · · · · · · · · ·

Почему не выражаю то, отчего изнываю восторгом? Как найти мои настоящие дорогие мысли? Чтоб не сочинять мне чужого и случайного. Ведь доходит же до меня весеннее. Пробежал мальчик; на плечах у него блузочка с полосками; и я поймала мгновенный божественный скрип серсо и песчаную дорожку.

В глубине папоротники тонкими змейками зеленили черную землю к воде. Новая кадка отмокала розовым свежим деревом. Над ней в сквозной ивке пела, точно нежным небом прополаскивала горло, птичка.

И души деревьев весной так недосягаемо-чисты, унесены в высоту, что люди внизу мучаются и кажутся себе невыносимыми.

Боже, чтоб не заниматься мне вечно чуждым, не сыпать чужих красивых слов, да еще со слезами энтузиазма в глазах. Помоги мне. Ведь это самоубийство.

Сосновая кадка, синий подснежник, поникший застенчиво. От синевы его больно. Боже, избавь меня от чужой красоты, я же в глубине прямая и горячая. Зачем синий, нежный в траве уйдет необласканный, его красота невыносимо весенняя уйдет незапечатленной, — жертва времени и чьей-то плоскости, а я останусь виноватой со словами чужой холодной красоты на губах. Точно не дошли до меня небо и свет зелени.

Ведь это же убийство твоего земного зеленого счастья. Это же убийство. А меж тем у каких-то мохнатых цветочков переход лепестков из сиреневого в розовое был порукой высокого назначения жизни — бездонной искренности и чистоты. И мох немного отзывал теплой землей в своем бархате.

И душа томится ответственностью за уходящие мгновения.

· · · · · · · · · ·

Вечер. Высота светла. Смотрю на возносящийся ствол тополя.

Зачем так тяжело? И я не понимаю, где же наша глубина? Почему уходим от нее? И теряем свою глубину и с ней свой настоящий голос. И больше не найдем дорог?

Ты, священный тополь, посылающий в небо безгранично ветви. Всегда гордый, всегда правый, всегда искренний. Ты, правда неба — жертвоприношение глубины. Дух величия.

А в тонких кристальных березах знаки бессмертной жизни. Знаки, что кинутые здесь отрывки встреч и разлук, будто минутные, — полны значенья — вечно и верно.

Ну, пусть. Вы, верно, знаете, недостижимые, почему я здесь наказана неуменьем. Вероятно, это так.

Июнь. Облачно

Травяной ветер гнулся так низко, что был коричневый, теплый; пах картофелем.

Длинный, длинный картофельный ветер, терпеливый, долговязый ветер поля. Такою представляется родина.

Возвращение. Тепло. Немного стыдно неудач, но очень хочется вознести мое картофельное поле. Но не хочется насмешек. Стыдно! А надо быть искренним и не бояться, что стыдно!

Так перешел лесок. На опушке сквозь тонкие хвойные ветки открылась розовая вечерняя заря.

Это заря! Это румяная заря!

Есть вещи, которых не стыдно перед Богом, но стыдно перед людьми. А есть, в которых Бога невыносимо стыдно, а перед людьми даже приятно, но с ними невозможно остаться наедине на хвойной опушке вечерней зари.

Так вот выйти можно на еловую опушку и очистить душу меж высоких мачтовых стволов. — Что-то на него смотрит великое… Дурной ли он или хороший? — Скорее, дурной, тихо соглашаешься… Моя ли это дорога? Где мое призвание?.. Исчезнут леса, а люди будущего будут хорошие, нежные, оставят расти все, как ему хочется — восстановят приволье…

* * *

Ах ты, лучинный воин! Принц! Ах ты герой из моченой пакли!

Хорошо лететь кверху ногами со споткнувшегося коня?

Хорошо в толпу насмешников угодить из замков мечты и глядеть испуганно голубыми глазами.

Это что еще за нежности!Вот тебе чувствительность!Вот тебе искания и чуткость!Что, не понравилось?Как смеешь ты быть нежным,Когда все должно стремиться к планомерной устойчивости,Выносливости, здоровью и силе?Дайте ему выправку!Не смей горбиться! Стой прямо!Не таращи глаз, смотри почтительно!Мы тебе судьи, мы тебе правда — мы тебе…Что за нежности!

* * *

  Вянут настурции на длинных жердинках.Острой гарью пахнут торфяники.  Одиноко скитаются глубокие души.Лето переспело от жары.  Не трогай меня своим злым током…Меж шелестами и запахами переспелого, вянущего лета  Бродит задумчивый взгляд,Вопросительный и тихий.  Молодой, вечной молодостью ангелов, и мудрый.Впитывающий опечаленно предстоящую неволю, тюрьму и чахлость  Изгнания из стран лета.

* * *

Выплывали в море упоенноесмелогрудые корабли.Выплывали вскормленныенежной прихотью весны.Эх! Лентяй, лентяй Ерема,пролежал себе бока,ветер свежий, скучно дома.Небо — нежная сквозина.Ты, качай, качайся лодочка,у песчаной полосы,за тобой змейки веселые;отраженья зацвели.Загорели восторгом, золотом,звонко-красной полосой,за меня резвися, лодочка,шалопаю велят домой.

Розовый вечер

Вот в розовом раю чисто выкупавшегося моря заблестели и поплыли необъяснимые зеленые полосы. И стало жаль ясности и того, чего нельзя было выразить, а объяснены! не было. Поплыли полосы зеленого молодого блеска, и ответа не было. И все в глазах невозвратимо и невыносимо стоял рай света и воды.

Зачем непременно нужно, чтобы рвалось что-то в тебе, напрягалось, ныло от непостижимого счастья, — и не было никогда этому никакого разрешения?

Сагамилья

В одном дачном блаженном раю рамы балкона обведены зеленой стеклянной полоской, чтобы летние дни протекали счастливее. Для этого же балкон переходит в легкую всю деревянную галерею и соединяет постройки. Низкое, в три ступени, крытое крыльцо балкона задумчиво. От него тонкая выгнутая дорожка, тонкая для одного, или только едва для двух, огибает медленно и внимательно площадку с высокими, великими деревьями, и разветвляется и свертывает там, где ждет и мечтает большая береза на краю.

За площадкой маленький ров, обнятый ельником, — скользкие от полированных игл края.

Если на них поскользнуться и упасть, — обожжешься крапивой на дне и оцарапаешься о какие-то колючки и острые торчки.

Дорожка уйдет кладкой через ров на лужайку.

Меж кустов жасмина можно было бы дружно играть в разбойники и прятаться.

Береза у разветления указывает на стихший запад.

Липа смотрит на балкон.

На усыпанных осенними листьями ступеньках сейчас сидели и читали. Дуплистая липа шатром склонила курчавую умную голову и знает, что под ней прощались накануне отъезда и верили. Под липой еще летом была забыта тетрадка стихов. Вымокла: ночью пошел дождик. Слиняла немного синяя обложка. Но тетрадка стала от этого кому-то еще более любимой.