Поиск - Григорий Федосеев

Но в этот день не двинулись. Решили отдохнуть. Вечером варили рыбу, пили горячий чай, заваренный брусничным листом, сдабривая его воспоминаниями о сахаре и горячих пшеничных лепешках.

А в темноте над притихшей тайгою кричала голодная сова и где-то далеко мигали сполохи…

Утро наступило медленно, неохотно. На хвое, кустах, на зябких березовых листьях висели прозрачные бусинки влаги. Было холодно. Из-за лысых вершин поднялось солнце, убрало туман, согрело землю и поплыло огромным шаром над безбрежной и безлюдной тайгою.

Надо было собираться.

Абельдин лежал между корней лиственницы. Идти он не мог, как и вчера. Болезнь сжигала его. Он не думал ни о Селиткане, ни о близком спасении, обещанном Харьковым.

— Встать сможешь? — спросил Виктор Тимофеевич.

Абельдин испуганно вздрогнул, поднял беспомощные глаза на Харькова и покачал головой.

Виктор Тимофеевич стоял молча, строго глядя на парня, а тот сжался в комок, привалился к стволу лиственницы, дрожал, словно его собирались вести на казнь.

Татьяна молча подошла к несчастному парню, смахнула с его щек мутные слезы, заботливо пригладила разлохмаченную голову и отошла, покусывая губы.

Молчание было тягостным. Виктор Тимофеевич присел к костру. Он понимал, что Абельдин действительно не может идти и не сможет никогда, и никакие слова, уговоры и соблазны тут не помогут. Не сможет… И нести его непосильно. Что делать? Бросить? Какое страшное слово!.. Может, пока оставить на перевале и после, отдохнув, вернуться? Но будет ли возможность? И вынесет ли человек неопределенность ожидания? Он болен, истощен голодом, не в силах поддерживать огонь, принести воды. Пропадет! Разве что кому-нибудь остаться с ним? Но и это не выход. Нельзя распылять силы. Можно так потерять двоих…

«А если сказать Абельдину всю правду о Селиткане, о том, что надежды на спасение крайне мало? Пусть он сам распорядится своей жизнью… Но тогда и Татьяна, и Борис могут отчаяться и никуда не пойти…» — раздумывал Харьков.

Косые лучи солнца разбросали по поляне изломанные тени деревьев. Путники доели рыбу, собрали котомки. Никто не проронил ни слова. Затем они присыпали раны пеплом, обернули ноги в сухие портянки, разрезали передки сапог, с трудом обулись.

Татьяна с Борисом, не сговариваясь, натаскали дров. Девушка сходила за водой к нижнему краю поляны, а Борис вырубил в корне лиственницы рядом с Абельдиным корытце и доверху наполнил его водой из котелка. Татьяна достала из рюкзака крошечный кусочек лепешки и вместе с оставшимся жареным хариусом положила его под лиственницу рядом с больным.

Абельдин забеспокоился. Он мучительно старался угадать — что ему уготовано, какой приговор вынесли товарищи.

Настало время уходить. Как же все-таки с Абельдиным?

Решилось все в последний момент. Харьков встал, поднял карабин и подошел к больному.

— Вставай! — сказал он твердо.

Абельдин умоляюще посмотрел на товарищей, попытался подняться и закричал от боли:

— Нет! Не могу! Оставьте!..

— Вставай, говорю, — в голосе у Харькова прозвучала явная угроза.

— Братцы, куда же? Посмотрите! — Абельдин приподнял обезображенные ноги. — Как пойду?…

— Бог видит, нести тебя некому, бросить тут нельзя. Пойдешь сам, хоть на голых костях! Понял? Пропадать поодиночке не дам. Будем до конца вместе!

Харьков отложил карабин, снял с себя фуфайку, отрезал у нее рукава. Попросил Татьяну стянуть покрепче узкие края.

— Надевай, будет мягко, — сказал Харьков.

— Не пойду, бросьте…

— Нет, пойдешь! — Виктор Тимофеевич, багровея, приподнял карабин, передернул затвор. Холодный ствол уперся в грудь парня. Все замерли. Стало слышно, как в чаще попискивает какая-то пичуга, точно отсчитывает последние минуты.

Абельдин чуть отодвинулся, жалко покосился на черное дуло.

— Последний раз говорю — обувайся или убью! Мне все равно отвечать или перед совестью, или перед законом.

Парень беззвучно плакал.

Харьков отступил на шаг. Медленно поднял карабин, потянул спусковой крючок. Грохнул выстрел. Тяжелое эхо раскатилось по глухим закоулкам старого леса. Заорали вспугнутые кедровки. Пуля, пронзив край лиственницы, на выходе вырвала щепу.

Харьков выбросил гильзу. Глянул на Абельдина. На бледном лице парня выступили крупные капли пота. Мокрые глаза покорно смотрели на лежащие рядом рукава телогрейки.

— Обувайте его! — скомандовал Харьков.

Татьяна и Борис бережно обложили раны на ногах парня зелеными листьями, обмотали портянками и, не внимая крикам больного, обули его, помогли встать. Товарищи обняли его с двух сторон, он положил руки им на плечи. Так, слившись воедино, они тронулись с поляны.

Харьков задержался. Когда спутники скрылись за первыми деревьями, он прислонился к стволу лиственницы и беззвучно зарыдал.

Опустела поляна на каменистом перевале. Затух костер. Осиротела старая лиственница, единственная свидетельница людской беды. Остался нетронутым ворох сушняка, корытце с водою. Кусочек лепешки Харьков взял вместе с хариусом…

— Перевяжите… бок… больно… — просил Абельдин.

Остановились. Борис поднял ему рубаху.

— Ничего нет. Пуля тебя не задела.

— Здесь… слева… обожгло…

— Да нет ничего, сам посмотри, пощупай.

Абельдин успокоился, да и у всех отлегло от сердца.

Стали медленно, ощупью спускаться к Селиткану.

Спуск продолжался более восьми часов, хотя до реки было четыре километра. Люди не шли, а ползли сквозь чащу старого леса и тащили за собою Абельдина. Падая, долго не могли встать, оторваться от земли. Но все-таки вставали, шли, верили в Селиткан.

Впереди поредели деревья, отряд выбрался на край тайги. Тут задержались немного. И — последний бросок через полоску тундры. Они — на берегу Селиткана.

Река встретила путников гневным ревом, тучей летящих брызг. Всюду по руслу плясали пенистые буруны.

— Куда же мы поплывем? — вырвалось у Бориса.

— Тут — погибель! — севшим голосом сказала Татьяна.

— Не надо хоронить себя заживо. Есть река. Есть рыба. Будем жить и поплывем, непременно поплывем, — твердо сказал Харьков.

Девушка прилегла у корней ели беззащитным комочком. Харьков достал полог, прикрыл ее.

Невидящим взором он смотрел в пространство, ограниченное синеющими хребтами. Ему ясно виделось, что все тропы, по которым он ходил долгие годы — по бугристой тундре, по тунгускам, по кромке океана, — сбежались, слились в одну и глубокой бороздой подвели сюда к бешеному Селиткану. Он почти физически ощутил грань, за которой стирается ощущение жизни. Стряхнув оцепенение, проговорил: