Мегрэ и старики - Жорж Сименон

Но, судя по моему опыту и по опыту моих коллег, так поступают прежде всего очень робкие люди, — может быть, даже, хотя я и не осмеливаюсь это сказать, люди чувствительные. Их охватывает паника, они не могут видеть страданий жертвы и теряют голову…

— Вы думаете, нечто подобное произошло и здесь?

— Возможно, речь идет о мести, о ненависти, копившейся годами, — но такое встречается реже.

Он начинал чувствовать себя свободно с этой старой дамой, которая без страха говорила обо всем и выслушивала любые вести.

— Потом, такой версии противоречит тот факт, что убийца тотчас же подумал о том, чтобы подобрать гильзы. По всей видимости, они были разбросаны по всей комнате, на порядочном расстоянии друг от друга. Он не забыл ни одной, к тому же нигде не оставил отпечатков пальцев. Я спрашиваю себя вот о чем, особенно после того, как вы рассказали мне о своих отношениях с Жакеттой. Утром, обнаружив труп, она и не подумала позвонить вам и отправилась не в комиссариат полиции, а в министерство иностранных дел.

— Думаю, я в состоянии это объяснить. После смерти моего мужа телефон звонил не переставая. Едва знакомые люди осведомлялись о дне похорон или выражали соболезнования. Мой сын пришел в ярость и решил отключить телефон.

— Значит, можно предположить, что Жакетта пыталась связаться с вами?

— Весьма вероятно. И если она не пришла сама сообщить мне новость, то лишь потому, что, как ей казалось, в день похорон меня будет трудно застать одну.

— Знаете ли вы врагов графа де Сент-Илера?

— Ни единого.

— Писал ли он вам что-нибудь о своем племяннике?

— Вы встречались с Аленом?

— Сегодня утром.

— Что он сказал?

— Ничего. Он направился к месье Обонне. Оглашение завещания состоится завтра, нотариус свяжется с вами, ибо ваше присутствие обязательно.

— Я знаю.

— Вам известны условия завещания?

— Арман хотел оставить мне мебель и личные вещи, — таким образом, если он уйдет раньше меня, у меня сохранилось бы ощущение, будто я была его женой.

— Вы примете это наследство?

— Но ведь такова его воля, не так ли? И моя тоже.

Если бы он не умер, то по окончании траура я стала бы графиней де Сент-Илер. Мы давно уже решили это.

— Ваш муж знал об этих планах?

— Ну конечно.

— А ваш сын и невестка?

— Не только они, но и все наши друзья. Повторяю: нам нечего было скрывать. Теперь я буду вынуждена, из-за имени, которое я продолжаю носить, оставаться в этом огромном доме, вместо того чтобы исполнить давнюю мечту и переехать на улицу Сен-Доминик. Но я воссоздам квартиру Армана здесь. Мне недолго осталось жить, но и этот короткий срок я проведу в привычной ему обстановке — так, словно бы я была его вдовой. Вы понимаете?

Что-то во всем этом раздражало Мегрэ. И все же он был пленен этой необычной женщиной — таких ему до сих пор не приходилось встречать. Привлекала и легенда, которую они с Сент-Илером создали и в которой жили.

На первый взгляд легенда эта была такой же нелепой, как и детские сказки или назидательные истории в книгах.

Но здесь, рядом с этой женщиной, Мегрэ с удивлением осознал, что верит всему. Он смотрел на все их глазами, разделял их чувства — точно так же в монастыре тетушки он, преисполнившись благочестия, ходил на цыпочках и говорил вполголоса.

Но внезапно он взглянул на свою собеседницу другими глазами, глазами человека с набережной Орфевр, и его охватило возмущение.

Уж не разыгрывают ли его? Уж не сговорились ли между собой все эти люди: Жакетта, Ален Мазерон, его жена, в обтягивающих брючках, Изабель и даже нотариус Обонне?

У него на руках был покойник, подлинный, непридуманный труп, с пробитым черепом и раскроенным животом. А это предполагало, что существовал и убийца, причем следовало иметь в виду, что первый попавшийся проходимец не смог бы с легкостью проникнуть к бывшему послу и убить его на месте: тот позвал бы на помощь, стал бы защищаться.

С годами Мегрэ понял: никто не убивает без мотива, более того — без мотива весомого. И даже если в этом случае речь шла о сумасшедшем или сумасшедшей, это был человек из плоти и крови, близко знакомый с жертвой.

Может быть, безумна недоверчивая, враждебно настроенная Жакетта? А может, сошел с ума Мазерон, которого жена обвиняла в моральной жестокости? А вдруг помешалась сама Изабель?

Всякий раз, когда в голову Мегрэ закрадывались такие мысли, он забывал о приличиях, задавал бестактные вопросы — только лишь затем, чтобы стряхнуть с себя эту заразительную елейность.

И всякий раз удивленный, простодушный или даже лукавый взгляд принцессы обезоруживал его и вгонял в краску.

— В общем, вам не приходит в голову, кому было бы выгодно убить Сент-Илера?

— О выгоде говорить не приходится. Вам не хуже, чем мне, известны основные статьи завещания.

— А вдруг Алену Мазерону срочно нужны деньги?

— Дядя всегда помогал ему в затруднительных обстоятельствах и в любом случае оставил бы ему состояние.

— Мазерон это знал?

— Несомненно. По смерти моего мужа мы с Арманом поженились бы, это правда, но я никогда бы не допустила, чтобы моя семья наследовала ему.

— А Жакетта?

— Она знала, что ее старость обеспечена.

— Она также знала, что вы намерены поселиться на улице Сен-Доминик.

— Она ликовала по этому поводу.

Что-то во всем этом возмущало Мегрэ. Все это было так неестественно, так не похоже на людей.

— А ваш сын?

Удивленная, она ждала, чтобы Мегрэ пояснил свою мысль. Но тот молчал, и принцесса ответила вопросом на вопрос:

— Какое отношение мой сын может иметь к этому делу?

— Я не знаю. Я ищу. Все же он наследник имени.

— Он бы им и оставался, продолжай Арман жить.

Разумеется! Но не видел ли он унижения в повторном браке матери с Сент-Илером?

— Вчера вечером ваш сын был дома?

— Нет. Он с женой и детьми отправился в гостиницу на площади Вандом, где по обыкновению останавливается, когда наезжает в Париж.

Сдвинув брови, Мегрэ сверлил взглядом стены, словно пытаясь прикинуть, насколько огромен особняк на улице Варенн. Разве мало в нем пустующих комнат, целых анфилад?

— Вы хотите сказать, что после женитьбы он никогда не жил в этом доме?

— Начнем с того, что он редко приезжает в Париж, и всегда ненадолго: светская жизнь его приводит в ужас.

— А его жену?

— Тоже. Когда они только что поженились, то держали квартиру в этом доме. Затем родился ребенок, потом второй, третий…

— Сколько у них детей?

— Шестеро. Старшему двадцать лет, младшему — семь. Возможно, это вас шокирует, но я не могу жить в одном доме с детьми. Ошибкой было бы полагать, что все женщины созданы для материнства. Родив Филиппа, я исполнила свой долг. И я занималась им лишь тогда, когда была обязана это делать. И сейчас, годы спустя, я бы не вынесла криков и беготни в доме. Мой сын это знает. Его жена тоже.

— И они не обижаются?

— Они меня принимают такой, какая я есть, со всеми моими недостатками и причудами.

— Значит, вчера вечером с вами никого не было?

— Оставались слуги и две монахини, которые читали отходную. Аббат Гож, мой исповедник и старый друг, просидел до десяти часов.

— Но вы недавно сказали мне, что сын и его семейство сейчас находятся в доме.

— Они ждут, чтобы попрощаться со мной, — во всяком случае, невестка и внуки. Вы, должно быть, видели во дворе их машину. Они все едут в Нормандию, кроме сына, который завтра должен сопроводить меня к нотариусу.

— Мог бы я вкратце переговорить с вашим сыном?

— Почему бы и нет? Я ждала этой просьбы. Я даже думала, что вы захотите встретиться со всей семьей, поэтому и попросила невестку немного отложить отъезд.

Было это простодушие? Вызов? И если вернуться к теории английского врача, удалось бы какому-нибудь учителю раньше, чем Мегрэ, докопаться до правды?

Более, чем когда бы то ни было, он чувствовал себя приниженным, обескураженным перед человеческими существами, о которых пытался вынести суждение.

— Пройдите сюда.

Она провела его по галерее и с минуту помедлила, держась за ручку двери, из-за которой доносились голоса. Наконец она открыла дверь и без лишних церемоний произнесла:

— Комиссар Мегрэ…

Войдя в просторную комнату, комиссар сначала заметил мальчика, который ел пирожное, потом девочку лет десяти, которая что-то шепотом спрашивала у матери.

Та была высокой полной блондинкой лет сорока, с очень розовой кожей; всем своим обликом она напоминала тех пышных голландок, каких изображают на олеографиях и почтовых открытках.

Тринадцатилетний мальчуган выглядывал в окно.

Принцесса называла имена, а Мегрэ запоминал лица, одно за другим; впоследствии они составят цельную картину, как части головоломки.

— Фредерик, старший…

Очень высокий юноша, белокурый, как и его мать, слегка поклонился, не подав руки.

— Он тоже хочет стать дипломатом.

Здесь были еще девочка пятнадцати лет и мальчик лет двенадцати-тринадцати.