Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному - Сергей Сеничев

Завидно быстро сочинял СУМАРОКОВ: так, например, комедия «Трессотиниус» была им «зачата 12 генваря 1750 г., окончена генваря 13-го 1750»…

В одну ночь написал свой первый рассказ «Грядущие перспективы» БУЛГАКОВ, трясясь в «расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керосина». А последний роман ваял двенадцать лет. Первую редакцию «Мастера и Маргариты» (она была завершена к марту 30-го и называлась «Черный маг») — то есть, рукопись готового романа он, напомним, сжег. Большинство булгаковедов согласны с М. О. Чудаковой: «Мастер» претерпел восемь редакций. Михаил Афанасьевич писал и переписывал его, меняя названия («Копыто инженера», «Великий канцлер» и т. д.), имена героев, переиначивая структуру произведения, и прозанимался доводкой «романа века» практически до самой смерти: в последний раз он правил «Мастера» 13 февраля 1940-го. А 10 марта его не стало…

Вальтер СКОТТ признавался: «Порой мне кажется, что рука у меня пишет сама по себе, независимо от головы. Раз двадцать я начинал писать по определенному плану, но ни разу в жизни его не придерживался до конца»… Что — правда: работая над одной главой, он зачастую оказывался мыслями в другой. Его пером завладевали сами герои, и «переизбыток воображения изливался потоком ненужных слов»…

Хорошо известно и то, что Скотт практически никогда не удостаивал рукопись второго взгляда, в первый и последний раз читая написанное полностью лишь во время правки текста в печатной корректуре…

А АЛЬФЬЕРИ своего «Филиппа» (вторую и лучшую трагедию, из которой, собственно, Шиллер и сотворил своего «Дона Карлоса») переписывал пять раз…

А ПАСКАЛЬ восемнадцатое и последнее из своих «Писем к провинциалу» переделывал ТРИНАДЦАТЬ раз…

Рассказывая о последних годах ТИЦИАНА, один из учеников поведал, что мастер частенько отворачивал начатые холсты «лицом к стене на долгие месяцы». А когда снова брался за кисти, изучал отстоявшиеся полотна «так сурово, будто они были его смертельными недругами». И лишь обнаружив что-то не соответствовавшее изначальному замыслу, начинал «прибавлять и убавлять» с уверенностью и точностью «благодетельного хирурга». И теперь, на заключительном этапе работы, откладывал кисти в сторону, и последние мазки наносил исключительно пальцами — «объединяя цвета, сближая их с полутонами».

Напомним: мастеру в это время было плюс-минус сто лет. Каким самообладанием надо располагать, чтобы в этаком-то возрасте не спешить — быть уверенным, что месяцы спустя вернешься к недоделке!..

Тщательнейше оттачивал свои статьи, прежде чем отправлять их в печать, ГАУСС — месяцами выверял изложенное, с маниакальностью филолога (напомним, что изначально он планировал стать гуманитарием) заботясь о краткости языка и изящности методов, устраняя и переустраняя малейшие следы предварительных усилий — ну, немец, чего вы хотите!

Порой труды вылеживались у него в столе годами, а иные — и десятилетиями. Вследствие чего этот гениальный педант профукал целый ряд открытий, уступив пальму первенства тем, кто публиковал результаты исследований «с колёс» (это выяснилось через полвека после смерти Гаусса, когда было опубликовано «Наследие» ученого).

О таких торопыгах он говорил: страдают математическим поносом. Кто-то съязвил: а не страдал ли «геттингенский колосс» математическим запором?..

И вспомним ПУАНКАРЕ, библиография работ которого к моменту вступления в Академию наук включала уже 103 наименования. «Бессмертным» же во Французскую академию (не путать с упомянутой ПРОСТО Академией: эта — во много раз более солидное учреждение, ее еще сам Ришелье учредил) он был принят, имея в послужном списке втрое больше научных публикаций. Необыкновенная производительность Жюля Анри не снижалась на протяжении всей жизни. Любой трудности вопрос он разрешал «с быстротой стрелы»…

День целый мог «выхаживать» строфу, а вечером забыть о ней и наутро приняться за новую МАЯКОВСКИЙ. Зато записав, не менял в ней уже ни буквы. Брик вспоминала: «Володя писал стихи постоянно — во время обеда, прогулки, разговора с девушкой, делового заседания — всегда. Он бормотал на ходу, слегка жестикулируя. Ему не мешало никакое общество, даже помогало». Незнамов уточнял: «Он сперва глухо гудел… себе под нос, потом начиналось энергичное наборматывание, нечто сходное с наматыванием каната или веревки на руку, иногда продолжительное… и, наконец, карандаш его касался бумаги»…

Известно, что по молодости, за неимением тетрадей и блокнотов, Владимир Владимирович фиксировал строчки чаще всего на папиросных коробках. Впрочем, памятью поэт обладал такой, что не очень-то понятно, чего ради ему было их еще и записывать.

Но о фантастической памяти Маяковского чуть позже…

«Надо навсегда отбросить мысль писать без поправок» и даже «Надо, главное, не торопиться писать, не скучать поправлять, переделывать десять, двадцать раз одно и то же» — решил для себя Лев ТОЛСТОЙ еще в пору работы над «Детством». «Обдумать МИЛЛИОНЫ возможных сочетаний для того, чтобы выбрать из них 1/1000000, ужасно трудно», — жаловался он Фету.

Из этих пижонских миллионов и вырос миф о том, что граф семь раз переписывал «Войну и мир». Объем работы, выполненной им в те годы (сел в 1863-м, завершил в 1869-м), действительно потрясает. Но не переписывал он НИКОГДА. Граф правил по уже «перебеленному» тексту — по копии с автографа. Зато «подмалёвывал» свое детище даже между изданиями. То есть правил текст, уже ставший достоянием широкого круга читателей…

Коль уж на то пошло, основным ПЕРЕПИСЧИКОМ глав выступала незабвенная Софья Андреевна, на которую позже было повешено столько собак, что мама не горюй. В то время как единственным неоспоримым недостатком этой героической женщины было — увы: полнейшее — отсутствие чувства юмора…

Однако ж сам Лев Николаевич отмечал, что сочинение «Войны и мира» было пятью годами «непрестанного и исключительного труда, при наилучших условиях жизни».

От себя добавим: Софьей Андреевной и созданных. Многим ли гениям суждено было хвастаться наилучшими?

Во всяком случае, не ВЕРНУ…

То есть, начиналось-то всё очень неплохо. Женившись по неслыханной любви на молодой вдове Онорине Анне Эбе Морель, он вскоре сделался основоположником нового жанра — «романа о науке». И первый же («Пять недель на воздушном шаре») принес Жюлю умопомрачительный читательский успех, а главное, пролонгированный на двадцать лет контракт с самим Пьером Этселем, выведшим на литературную дорогу целую плеяду ярких беллетристов.

Теперь, имея гарантированные двадцать тысяч франков за пару романов в год, он работал ежедневно с семи утра до пяти вечера, сравнивая себя с першероном, который если и отдыхает, то лишь в своей же упряжке.

И вместо двух бестселлеров выдавал три.

Сообразив, что ему достался семижильный автор, Этсель предложил Верну составить «Иллюстративную географию Франции». И не прекращая работы над «Детьми капитана Гранта», этот труженик пера выдавал по 30 дополнительных страниц (чертовски, между прочим, серьезного текста) в день. А покончив с этой энциклопедией, тут же взялся за другую — «Историю великих путешествий и путешественников».

Этсель был в восторге и сделал несущей золотые яйца курице очередной заказ — четырехтомник «Завоевание Земли наукой и техникой». Но Жюль понимал: халтура (не в смысле качества — в плане отвлечения от любимого детища — цикла «Необыкновенные путешествия», по которому мир Верна теперь и знает) не сегодня-завтра попросту загонит его, и после некоторых раздумий отказался…

Тем временем его благополучный некогда буржуазный дом незаметно превращался в «клубок змей». Два последних десятилетия наш герой провел в настоящем аду. Многообещающий брак оказался несчастливым. Косвенным подтверждением тому следующий факт: в романах Верна женщины предельно редкие гостьи. Дело в том, что писать о них плохо он не хотел, а хорошо — не мог: отношения с Онориной натянулись до предела, ее подросшие дочери от первого брака с нетерпением ждали смерти отчима и обретения наследства. Единственный родной (полубезумный) сын Мишель постоянно попадал в переделки (банкротства, долговая тюрьма, суды), вытаскивать его из которых отцу приходилось всё труднее и труднее.

А тут еще душевнобольной племянник…

Гастон стрелял в дядю из якобы стремления оживить угасающий общественный интерес к его персоне. Извлечь пулю из тазобедренной кости так и не смогли, и Жюль Верн охромел. К тому же начал слепнуть. Но продолжал работать. Маниакально: «Работа — моя жизненная функция. Когда я не работаю, то не ощущаю в себе жизни». И совершенно уже слепой, диктовал романы внучкам. При этом пытался писать и самостоятельно — с помощью особого транспортира (позже этой методой воспользуется и Николай Островский). И всё это не профанация: после смерти великого романиста Этсель-младший еще много лет публиковал традиционные «договорные» два романа в год…