Золотой Плес - Николай Смирнов

Исаак Ильич и Софья Петровна высадились, весело выпрыгнули на берег, на плотный песчаный пастил, в котором ощущалась крепость мрамора. У берега раскинулись смоленые лодки, на берегу сохли невода. Легко взвивалась и ломалась по горе перетоптанная дорожка.

Путешественники долго отдыхали на горе, снова дивясь Волге, менявшейся с каждым изгибом.

Горы обрывались, сглаживались - широко расстилались по обе стороны заливные луга, мягко лиловели чуть видные леса, - неоглядная русская даль, ненаглядная краса русского лета...

Внизу лежал, пустынной громадой простирался остров, за ним - другой; река, теряя раздольность, обретала задумчивость, покой, тишину. Мел? островами она казалась васильковой.

Переехали на остров, пошли вдоль реки. Софья Петровна взяла художника под руку, посмотрела на него долгим ласковым взглядом.

- Вот мы с вами и совсем уединились от мира, попали на какой-то Буян-остров. Вы как себя чувствуете?

- Очень хорошо: ни тревог, ни воспоминаний... пожалуй, даже никаких мыслей - только небо, Волга, тишина.

- Почти то же и со мной.

И она опять посмотрела на него, почти незнакомого в своей юношеской бодрости, посмотрела на чайку у берега, которая чуть покачивалась на волне, серебрила в ее тепле свою жизнь, - и вдруг с замиранием сердца ощутила незабываемое счастье этого скитальческого дня.

Подались в глубь острова. Сухо запахло сеном: кругом высились огромные стога. Что-то первобытно-начальное было в их мощи, что-то тайно-грустное - в их одинокой красоте. Это было начало разлуки с летом, память об июньских зорях, бессонно озарявших соловьиные ночи, о цветах и травах, все пышнее разраставшихся в горячих дождях, в прохладе рос, в буйном разливе солнца.

Шли среди стогов, присаживались в их широкой косой тени. Софья Петровна вывивала из стога сухие цветы, а художник смотрел и смотрел в заволжскую даль. «Не насытятся очи зрением», - благодарно думал он.

У озера стояла маленькая избушка, за ней зеленела молодая дубовая поросль. Оттуда вышел, тихо зашагал к ним бакенщик, старик в чистой полотняной рубахе, в новых лаптях. Он поклонился, нараспев спросил:

- Откуда и чьи будете, гости любезные?

- Из города, дедушка, - ответила Софья Петровна - гуляем, добра но свету ищем.

Старик хитро прищурился:

- Отчего и не погулять, ежели карман дозволяет. А сами-то кто? На купцов будто не похожи, в городу вас не встречал. В услужении, видно, где-нито состоите?

- У нас, дедушка, свое дело, - сказал художник, - картины пишем. Места у вас очень уж привольные.

- А-а, - заулыбался старик, - местности куда привольные, гляди - не наглядишься, как на свою сударушку в молодые годы. Тишь-то какая, раздолье-то какое! Там вон, - указал он в сторону, - пойдут Трубинка, Звакка, Сухара, Светоч-Гора, Белый Камень, а впереди - село Красные Пожни. Волга тут ровпо примолкла, только у Чернопенья, на перекате, играет и в тихую погоду, а по берегам до самой матушки-Костромы все больше луга, овражки. Старику и то помирать неохота!

Художник и Софья Петровна слушали, радостно волновались от певучих названий неведомых деревень и сел, так хорошо передававших старинное обаяние Волги.

Волга меж тем все светлела: солнце, уже не ослепляющее, а успокаивающее, переходило на запад, где разноцветным караваном, далекой и призрачной флотилией стояли облака.

Софья Петровна быстро вскочила в лодку, Исаак Ильич сильно оттолкнулся от берега, с матросской молодцеватостью сел на весла, под которыми закипела озлащенная вода. Остров стал отходить, по вершинам стогов покатилось низкое солнце, и лодка с прежней неспешностью поплыла в вечерний простор - навстречу летней ночи, уже поднимавшейся со дна прохладных оврагов, из глубины пахучих лесов.

Ночи стояли сухие, теплые, безлунные. Исаак Ильич спал тревожно: как и все нервные люди, он чувствовал какой-то детский страх перед темнотой. Освобождаясь от снов, всегда изумляющих и бесформенных, он подолгу лежал в их промежутке с открытыми глазами, подолгу вглядывался в ночь, в слабый звездный свет на окне, в слабо мерцающий медный подсвечник. Мягкая таинственность темноты не успокаивала, она только обостряла чувство одиночества. Это чувство не сглаживалось ни пароходным свистом, таким приветливым в ночной тишине, ни дальней игрой мирных зарниц в невидимо-облачном небе. Волновали какие-то бессвязные, обычно горестные воспоминания, мучила настойчивая творческая неудовлетворенность: может быть, все свершаемое, думалось ему, только слабое подобие того, что можно и нужно сделать...

В грозовые ночи эти чувства обострялись до предела, переходили в физически ощущаемую тревогу, в физическую сердечную боль. Тревога начиналась еще во сие: что-то беспокоило, томило, наполняло ощущением духоты, скованности. Комната, вся ее горячая темнота вспыхивала, синела, колебалась. Резко и близко озарялись ружейные стволы, кусок будто разрезанной картины, обманчиво огромная голова и лучистые глаза Весты. За окнами, где-то очень далеко, нарастал как бы водопадный шум - бежал и ширился по деревьям грозовый ветер. Окно открывалось с усилием: некая громадная упругая мощь била в стекла, яростно дышала в лицо как бы пламенем раздуваемого костра. Низко, над самым садом, неслись, пороховым дымом перевивались тучи. Они наносились и клубились все гуще, и вдруг их до самых глубин сотрясало отчаянной дрожью, разбивало и рассыпало слепящим трезубцем, обливало гремучей зеленью, оловом, жаром... На мгновение показывалась Волга, ее траурная кипень, изломанно выхватывалась онемевшая улица - и опять все пропадало во мраке, в грохоте, в урагане. Дождя це было - какая-нибудь горсть жестяных капель, - гроза обычно проходила стороной, заревом потухала далеко за Волгой.

Художник, взволнованный и оглушенный, жадно, в страхе и восхищении, всматривался в это грохочущее полыханье, долго, с болью в глазах, провожал уходящую грозу.

И только миротворная предрассветная звезда приносила успокоение, по-детски счастливый сон.

Глава седьмая

А потом рождался молодой месяц. Его рождение всегда как-то совпадало с веселым предзакатным дождем, с особенно тихим, влажным вечером.

Месяц, похожий на рожок, все раньше и раньше показывался над горным валом, и скоро наступило полнолуние - светлые, таинственные, завораживающие ночи...

Исаак Ильич, возвращаясь перед закатом с прогулки, непрестанно оглядывался и удивлялся: какая колдовская, почти не передаваемая ни в слове, ни в краске, томящая и поражающая прелесть!

На западе еще рдело солнце, а над старым бором, на противоположном склоне неба, уже сиял грустный млечный лунный лик. Наверху, на горах, было ярко (и вместе успокаивающе-мягко), внизу, по долинам, - туманно, дремотно, сумрачно. Но в этой сумрачности чувствовав лось слабое, чуть уловимое мерцание, которое все усиливалось, приобретая крепость бронзы, и все заметнее проступал в черноте бора желтый оттенок.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});