Трагедия ленинской гвардии, или правда о вождях октября - Николай Коняев

Существуют свидетельства, что столкновения демонстрантов с матросами носили более кровопролитный характер. Впрочем, цитировать их нет нужды… Уличные события «дополнительной» революции достаточно точно описаны в поэме Александра Блока «Двенадцать», созданной сразу по следам событий…

4

Современники поэмы вспоминают, что ее «взахлеб» читали и в белой, и — кто мог — в Красной Армии. Современники услышали голос поэта, когда в уличной разноголосице, в бесовском вое ветра рвались и комкались, путались и сникали голоса профессиональных «витий»; услышали не звон отточенных лозунгов, а судорожные, как предсмертная мука, стихи…

«Двенадцать» — это русская поэма о России, русскому человеку адресованная… Русскому человеку на улице «дополнительной» — сколько их еще будет? — революции…

Черный ветер,Белый снег.Ветер, ветер!На ногах не стоит человек.Ветер, ветер —На всем божьем свете!

Сосредоточенность, духовная ясность и покой трехстопного анапеста, сразу же сминаются бесовской веселостью пушкинского хорея: «Тятя! Тятя! Наши сети притянули мертвеца…».

Этот хорей у Блока и возникает как бы из ветра, завивающего «белый снежок, а под снежком — ледок. Скользко»… И когда Человек поскользнется на льду, это сразу же, с документальной бесстрастностью будет зафиксировано в нервном ритме паузника, вмещающего и крики, и лязганье затворов, и истерический смех, и завывания вьюги, и выкрики частушек…

Все это — черное, белое, кумачовое — обрушивается на путника, «заблудившегося в сумрачном лесу» родного города, родной — до боли — страны.

Ветер выдувает душу, высушивает ее, поскольку это ветер революции — смертный ветер…

Злоба, грустная злобаКипит в груди…Черная злоба, святая злоба…

Товарищ! ГлядиВ оба!

Стихи в поэме «Двенадцать» существуют как бы по отдельности.

Каждый стих звучит со своей интонацией.

Связь между ними нарушена:

Свобода, свобода,Эх, эх, без креста!Тра-та-та!

Впрочем, как же иначе, если из России, в которой и «невозможное возможно, дорога долгая легка, когда блеснет в пыли дорожной мгновенный взор из-под платка», Блок выводит читателя на петроградскую пропитанную блуждающими — «Кругом — огни, огни, огни»! — огнями улицу, где из бесформенной черноты звуковой какофонии с трудом прорываются злые голоса:

Товарищ, винтовку держи, не трусь!Пальнем-ка пулей в Святую Русь!

И ведь не просто «пульнуть», а с присвистом, с неприличными телодвижениями:

В кондовую,В избянную,В толстозадую!

Эх, эх, без креста!

Судя по дневниковым записям, Александр Блок не был горячим сторонником Учредительного собрания…

«Почему «учредилка»? — записал он в дневнике 5 января. — Потому что — как выбираю я, как все? Втемную выбираем, не понимаем. И почему другой может за меня быть? Я один за себя. Ложь выборная (не говоря о подкупах на выборах, которыми прогремели все их американцы и французы)…

Инстинктивная ненависть к парламентам, учредительным собраниям и пр. Потому, что рано или поздно некий Милюков произнесет: «Законопроект в третьем чтении отвергнут большинством».

Это — ватерклозет, грязный снег, старуха в автомобиле, Мережковский в Таврическом саду, собака подняла ногу на тумбу, m-le Врангель тренькает на рояле (блядь буржуазная), и все кончено».

Некоторые из этих впечатлений, как и мучительные размышления о судьбе России и русского народа, навеянные состоявшимся в те первые дни 1918 года разговором с Есениным, почти цитатами вошли в поэму «Двенадцать»…

Только в отличие от дневника, в поэме Александр Блок перешагнул через бесплодное резонерство, и силою своего гения сумел постигнуть и запечатлеть в ярких художественных образах мистическую суть происходящих событий.

Герои поэмы «Двенадцать» — революционные матросы, вызванные большевиками утишать «буржуазию», когда будут разгонять Учредительное собрание. Город отдан в их полную власть, и они вершат скорый суд и расправу тут же, на улице.

Наверное, можно сказать, что поэма «Двенадцать» — это попытка понять, что же все-таки объединяет картавящих большевиков с плохо знакомыми с грамотой, полупьяными веселыми чудовищами, как называл матросов сам В. И. Ленин.

Содержание поэмы этим, разумеется, не исчерпывается, но это важный и в каком-то смысле сюжетообразующий мотив.

Как ни странно, но общим между большевиками и матросами было именно отношение к России, к ее традициям, к ее культуре…

Этому сближению со стороны большевиков помогало их чисто местечковое пренебрежение к интересам любой другой национальности, кроме своей собственной, а со стороны матросов — та полупьяная русская удаль, что не желает знать о завтрашнем дне, та, столь знакомая всем хамоватость пьяного человека…

При достаточно высокоразвитом интеллекте можно допустить возможность существования и попытаться смоделировать любую, даже самую глумливую систему. Даже если это — глумление над Родиной, которую любишь каждой клеточкой своего тела.

И, допустив, можно попытаться понять логику глумления, разглядеть чужой и страшный смысл. Желание, хотя и доступное лишь чрезвычайно высокой душе, но вполне естественное, потому что глумящиеся — вот она самая горькая правда русской жизни! — тоже были частью ее, частью России, а значит, и твоей собственной души.

Так возникает в поэме тема «Двенадцати».

Символика предельно откровенна.

«Двенадцать» — это двенадцать Апостолов еще неведомого Слова…

Тринадцатый апостол — Ванька. С его появлением и завязывается сюжетная линия поэмы.

Снег крутит, лихач кричит,Ванька с Катькою летит —Елекстрический фонарикНа оглобельках…Ах, ах, пади!

С появлением Иуды-Ваньки символика сразу отягощается бытовыми реалиями, которые раскрывают ужасающий смысл происходящего.

Новые апостолы вооружены, их слова — пули, их поступки — смерть, соответственно обставлена и встреча с предателем:

Стой, стой!! Андрюха, помогай!Петруха, сзаду забегай.

И сразу «трах-тарарахи», и снова лязганье затворов и ненужное: «Еще разок! Взводи курок!»

Поворот происходит в сюжете, когда выясняется: в кого стрелял апостол Петька… Оказывается, он стрелял не в Иуду, не в Ваньку…

А Катька где? — Мертва, мертва!Простреленная голова!

Петькиной пулей убита Катька, которая для Петьки все — весь мир и еще он, Петька, в придачу.

Пуля, отрикошетив, летит назад:

— Из-за удали бедовойВ огневых ее очах,Из-за родинки пунцовойВозле правого плечаЗагубил я бестолковый,Загубил я сгоряча… ах!

Подмена местоимения междометием весьма загадочна.

Ее? Но, простите! Нельзя же ее загубить из-за ее родинки пунцовой возле ее плеча? Тут надобно подставить другое местоимение: не ее, а себя…

Финал неожиданный, но закономерный.

Задействованная на протяжении всего текста евангельская символика, легко перемещает всю «двенадцатку» из бытового текста в то «надпространство», что открывается духовному зрению поэта.

Цепь замкнулась.

Глумление над матерью-Родиной — не она ли и явилась в поэме в образе старушки под плакатом «Учредительное собрание»? — оборачивается глумлением над собой.

И гаснет, гаснет апостольский ореол. Апостолы превращаются в паяцев.

Он головку вскидывает,Он опять повеселел…

В этом — «Головку вскидывает» — ритмически запечатлено движение вывалившейся из заводной куклы пружинки.

Такое ощущение, что не люди идут, а мертвь, «и вьюга пылит им в очи».

В очи бьетсяКрасный флаг.РаздаетсяМерный шаг.

И в конце снова о Христе, что идет «Нежной поступью надвьюжной, снежной россыпью жемчужной»…

Конечно, «если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь… женственный призрак».

Однако есть у Блока и другая, датированная 20 февраля 1918 года, запись: «Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы «не достойны» Иисуса, который идет с ними сейчас, а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой».

Запись жутковатая. В ней слышны завывания того ветра, что — словно когтями чудовище — разрывал грудь поэта.

Из недобрых предчувствий, из сжимающего сердце страха, из робко и бережно согреваемых надежд поэт вышел на революционную улицу — в поэму? — и побрел, качаясь от ветра, колючего и царапающего, словно когтями, лицо.