Любовь за гранью 13. Мертвая тишина - Соболева Ульяна "ramzena"

– Нееееет, – Король уронил голову на грудь дочери и зарыдал, – нет, девочка моя…      нет, Тинааа…Нет…нет…

Спазмы боли по всему телу, от них немеют истерзанные мышцы, а ком в горле не позволяет сказать больше. Так много он не успел сказать ей.

Мокану молчит, позволяя ему проститься со своим ребёнком, и, видит Бог, если бы тот сказал хоть слово, Влад вцепился бы в его глотку клыками.

Единственное, что позволил себе Ник – сжимать пальцами вздрагивающее плечо Влада…пока король вдруг не понял, успокаиваясь, что чувствует, как вливается в его тело тепло в месте, где лежала ладонь нейтрала.

– Почему?

Влад думал, что потерял голос в своем крике, но всё же сумел выдавить из себя этот вопрос. Ник в ответ лишь покачал головой, и его лицо исказила ещё одна судорога боли.

– Я не мог по-другому.

Он отвечал на другой вопрос. На тот, который задавал каждый из них все эти месяцы войны. Он впервые на памяти Влада…оправдывался? Словно понимая, что это будет последнее, что услышит его кровный брат.

Он отвечал на другой вопрос так, словно этот, заданный только что, не имел значения. Словно ответ на этот и не требовался.

– И я не мог, – скорее губами, чем голосом, но Мокану кивнул, давая знать, что понял. Что не мог король поступить по-другому…и не сказал то, что срывалось с его губ, то, о чём король думал, отрешённо глядя на спокойное лицо Кристины. Что всё же мог…мог поверить. Ник не сказал, зная, что, когда уберет свою руку, когда поможет Владу добраться до укрытия, а, может, и раньше – когда скажет то, что увидел в заснеженном лесу почти у границы с Мендемаем…король сам возненавидит себя за это.

Влад перевёл взгляд на свою дочь…сколько он любовался ею, он не знал, он упустил момент, когда Мокану исчез за его спиной, а потом тихо констатировал: «Он жив…но лучше бы умер».

Габ. Хоть что-то хорошее. Наверное. Когда парень очнётся, он ощутит на своей коже слова Мокану.

– Я не смог спасти.

Сколько вины в этом голосе. Влад усмехнулся бы, если бы только это движение не разрывало его изнутри, словно сотни острых кинжалов.

– Я думал, всё это время ты хотел убить меня.

– Я никогда не смог бы убить тебя.

Сказал так просто, и в этот же момент Влада выкрутило на снегу приступом адской боли.

– Теперь я знаю.

Дьявол…почему она? Почему она ушла первой? В этом была месть подонка? Худшая участь для любого родителя – смотреть на тело своего ребёнка. Влад отдал бы всё, что у него есть, за то, чтобы увидеть её улыбку сейчас. Живую улыбку. Вот только у него больше ничего не было. Совсем ничего.

– Анна…Фэй.

– Я позабочусь о них.

Влад зажмурился, испытывая одновременно облегчение и изумление.

– Почему?

Лицо брата снова возникло перед ним, и Влад сглотнул, глядя, как вспыхнули и целую вечность…оставшуюся ему вечность горели небесно-синим цветом радужки глаз Мокану.

– Кровь не вода, Воронов. Даже такая проклятая, как наша с тобой.

Мокану смотрел отрешённо, как прощается король со своей дочерью. Как продолжает рыдать над её телом, телом, которое Ник смог сохранить в этом прежнем состоянии, не позволив ему рассыпаться в прах. Но это было самое большее, что он смог сделать. Вернуть к жизни племянницу, до безобразия похожую на него характером, Мокану так и не удалось.

Он подошёл к Владу и встал за его спиной, готовясь нанести тому последний удар. Стараясь не думать о том, почему он делает всё это, несмотря на визгливые крики твари в его голове, взбесившейся, когда он ринулся к брату на помощь.

Правда, сейчас сука затаилась, предвкушая настоящее пиршество боли, когда Ник покажет Владу свои воспоминания о том, как им с Рино едва удалось успеть вытащить из Ада, устроенного Курдом, Викки с её сыном; о том, как он нашёл раненую Фэй, прикрывавшую собой Криштофа и Зарину, и растерзанные тела остальных женщин. В том числе и Анны.

Глава 5. МАРИАННА

Некоторое время назад.

Я не сразу осознала, что он со мной сделал. Наверное, это было слишком чудовищно, чтобы попытаться понять мотивы этого поступка. Не было ответов…впрочем, и вопросов тоже не осталось. И заняло время, прежде чем меня взорвало ужасающей вспышкой ослепительно черного цвета – я не могу сказать ни слова вслух. И это не психологическая утрата голоса, когда я хрипела и могла говорить обрывочными фразами или не разрешала себе произнести хотя бы слово. Пусть и невольно. Нееет. В этот раз он сам отобрал у меня голос. В порыве ярости и ненависти, потому что я говорила то, что он не хотел слышать, потому что взывала к его лучшей стороне, потому что мешала его зверю упиваться своей агонией и рвать меня на части. Я знала эту его черту – погружение в собственный мрак и извращенное наслаждение от собственного разложения на атомы адских страданий. Как констатация факта, что ему не положено нечто иное, не положено счастье, любовь, семья. Только грязь, ад и всеобщее презрение. Он готов принимать ненависть и предательство. Готов превращаться в живого мертвеца и в чудовище, потому что так легче пережить боль, которую сам же в себе и породил. Это вызывало отчаянную жалость. Нет, не унизительно гадскую, за которую он мог бы убить, а иную. Когда жалеешь родную кровь и плоть, когда от его боли разлагаешься сама, наплевав на собственную, и ни черта не можешь сделать…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Бессильна и слаба как младенец перед стихией обезумевшего от ревности нейтрала. С ужасом понимая, что ни одно слово не изменит траекторию надвигающегося смертоносного цунами из комьев грязи и огненных молний, с содроганием думаешь лишь о том, чтобы выстоять…выжить до момента прозрения, если оно когда-нибудь наступит. Я называла нашу любовь проклятием множество раз и лишь сейчас осознала, насколько это действительно так. Мы прокляты этой любовью оба. Он ею проклят…а я … я – жертва его проклятия, и мне ничего не остается, кроме как разделить с ним эту участь.

Да, когда-то я думала, вспышки бывают белыми. Они и были такими, и есть, наверное, до сих пор у кого-то другого. Мои, скорее, напоминают грязно-кровавые брызги вместе с волнами оглушительной боли. Смешно…за столько лет с ним я познала все ее оттенки, грани, вкусы и каждый раз считала, что больнее уже невозможно. Больнее просто не бывает. Но мой муж доказывал мне, что у боли нет предела, нет порога и нет конца, и края. И она умеет мутировать в более жуткую тварь, чем была перед этим. Кровожадную и вечно голодную. Она проходит этапы эволюции, чтобы доводить меня до агонии иными изощренными способами. Боль и он – это синонимы. Одно только имя заставляло корчиться в приступе и хвататься скрюченными пальцами за горло…потому что хочется кричать, и от этого желания разрывает голосовые связки…а их словно нет, и от дикого напряжения по щекам катятся слезы. Я просто хочу назад… я хочу назад хотя бы на месяц, не на годы. Пусть не помнит меня, пусть даже не будет со мной нежен, но я бы не дала возродиться тому чудовищу, которое сейчас заменило моего Ника. Я бы не дала случиться тому, что случилось. Это моя вина…я должна была верить, должна была оставаться рядом с ним или вернуться к нему даже босиком по углям, но вернуться, и тогда бы всего этого не произошло. Пока я была с ним и верила в него, ни одна тварь не могла разрушить нашу любовь.

Из беспамятства меня выдернул его голос…он доносился совсем рядом. Какая же предсказуемая реакция на него. Наверное, он убьет меня, а я, услышав его голос, буду пытаться восстать из мертвых.

Лишь низкий хриплый тембр, еще не разбирая слов, горячей волной по всему телу, давая выплыть на поверхность той самой черно-красной грязи. В жалкой первичной радости, что он рядом, в надежде, что все – ночной кошмар закончился, и я проснусь в его объятиях. И, широко открыв рот, попытаться сделать глоток кислорода. Но именно лишь попытаться. Так как уже через секунду я понимаю, что не могу произнести ни звука. Не могу позвать его по имени. Не могу закричать. У меня нет голоса… я его не слышу даже про себя. Вокруг меня безмолвие и внутри меня безмолвие. Мертвая тишина. Как в затяжном жутком сне, когда широко открываешь рот и точно знаешь, что орешь так, что стекла должны полопаться, а на самом деле не издала ни звука. И рваными кусками перед глазами – его искаженное ненавистью и злобой лицо с жуткими белыми глазами. Ничего страшнее его мертвых глаз я никогда в своей жизни не видела, особенно когда орал мне в лицо эти жуткие обвинения, которыми убивал нас обоих.