Хлеб той зимы - Элла Фонякова

— Да что ж ты нас не позвала, — удивляется мама. — Сбегала бы наверх!

— Сбегала бы! А где у меня силы — два раза на пятый бегать? Я и так думала — не добреду…

Два дня девушку ни о чем не спрашивали. Она отлежалась, подкормилась чуть-чуть — и все молчала, только глазами поводила. Наконец, заговорила сама.

Зовут ее Галя. В дом, где жила Галина семья, попала бомба. Мать, сестренка, брат — погибли. Самой Гали не было — она ходила куда-то. Узнав страшную правду, потеряла сознание прямо на улице. Когда очнулась, карточек в кармане уже не было… Скиталась по подъездам, к знакомым идти не решалась — побоялась, что не приютят без карточек. Типичная блокадная трагедия…

Мама сняла с кушетки подушки, валик и составила из них нечто вроде лежанки. Лежанку расположили в центре, между двумя нашими отсеками, у камина. Тетя Соня постелила Гале чистую простыню — последнюю, извлеченную со дна чемодана. Папа достал свое драповое демисезонное пальто и предложил Гале в качестве одеяла.

Потом мы долго пили горячий чай без заварки и без сахара. То есть просто кипяток, но нам приятнее было называть его чаем.

— Ничего, — сказала мама. — Как-нибудь перезимуем. Вместе веселее будет.

Чрезвычайное положение

С появлением Гали продовольственный вопрос, естественно, обострился — ведь у нее нет карточек, а держаться надо. Но как? Мужчины наши вконец отощали. У них темные, с коричневатым оттенком, лица, острые кадыки на шеях и молниеносно отрастающая щетина. Более аккуратный дядя Коля бреется раз в два-три дня, по собственному желанию. У папы подобное желание возникает крайне редко. Из-за этого происходят неприятные конфликты.

У мамы и тети Сони кровоточат десны — цинга…

В таких обстоятельствах объявлено чрезвычайное положение. Вся полнота власти — в маминых руках.

Сложенные в разноцветную стопку карточки обобществляются. Выкупать (слово «покупать» исчезло из лексикона ленинградцев) хлеб поручено мне и Гале. Мы тратим на это по полдня, выстаивая километровые очереди. Стоим, обнявшись, изредка перешептываясь, радуясь, что нас двое… Остальные продукты выкупают старшие. Десятидневный паек — под строгим маминым контролем.

Наше пропитание предопределено на всю декаду. Каждый утром, днем и вечером получит немного еды. Пусть совсем, совсем немного — но все же получит. И в этом теперь есть уверенность. А это великое дело, когда есть уверенность.

Притрагиваться к пайку в неположенное время запрещено под страхом самой суровой кары. Такой карой является мамино ледяное молчание. Один раз отец, придя с работы особенно голодным, съел на ужин свой трехдневный рацион.

Видимо, ему так нестерпимо хотелось есть, что он, как вошел в комнату, так, прямо не раздеваясь, устремился к шкафу и в один миг проглотил содержимое трех кулечков. На другое утро мама, отделяя ему половину своего мизерного завтрака, не отозвалась ни на одно его словечко. И так было день, два, три, неделю… Папа с трудом заслужил прощение.

Правда, все мы втайне ему сочувствовали и подкармливали отца из своей доли…

Несмотря на чрезвычайное положение, бывало у нас и весело. Приходил красавец дядя Саша и бодро приветствовал всех:

— Ну что, живы мои дистрофики? Как дела?

Потом, лукаво взглянув на Галю, говорил восхищенно:

— И откуда это в блокадном Ленинграде берутся такие очаровательные барышни? Ах-ах-ах!..

Галя занималась бледненьким румянцем и утыкалась лицом в тети-Сонино плечо.

Иногда появлялся друг дяди Саши — Шурка Матвеев, капитан третьего ранга (корабль его стоял на Неве), чудак, неудачник, любитель поэзии и женщин. Всегда подтянутый, идеально выбритый, выутюженный, он вносил в дом лирический настрой. Мама лишний раз проводила гребенкой по своим уже поседевшим волосам, а было ей меньше лет, чем мне сейчас, — тридцать два), тетя Соня острила низким голосом. Шурка читал стихи Гумилева…

Долго говорили о событиях на фронте, о недавней победе под Москвой, которой бурно радовались, на чем свет стоит ругали союзников: сволочи американцы, что они, в самом деле, тянут со вторым фронтом! Судили, рядили и всегда останавливались на том, что мы еще «покажем немцам, где раки зимуют».

Горбушка

Галя оправилась немного от своего горя, отошла, привыкла к нам. Она милый, добрый человечек. Немногословна, приветлива, хорошо умеет слушать других. Галю все любят и проявляют заботу о ее будущем.

— Я мог бы устроить тебя, детка, на эвакопункт санитаркой, — предлагает дядя Саша.

У меня перед глазами встает школьная лестница, носилки, розовые, неподвижные лица мертвых… Нет! Нет! Это не для Гали.

— Не ходи туда, не ходи, — предостерегающе шепчу я своей новой подруге. — Там страшно! Очень! Я потом тебе расскажу!..

Зинаида Павловна готова взять Галю на свою продовольственную базу, где она директорствует, — грузчиком.

— Идите, Галочка, не пожалеете. Сыты будете.

Галя уже почти согласна, но в разговор со своей грубоватой прямолинейностью вдруг вмешивается тетя Соня:

— Нечего девчонку в свои махинации запутывать. И так прокормится.

— Я вам, Соня, ничего плохого, окромя хорошего, не делаю, — оскорбляется Зинаида Павловна и уходит, сердито проскрипев дверью.

Неожиданно Галя делает признание:

— Я шить люблю. У меня мама портниха. Была… портниха.

— Ну, с этой профессией нигде не пропадешь, — помедлив, откликается тетя Соня. — Чего ж раньше молчала?

И действительно, нового члена нашей коммуны «отрывают с руками» в первой же пошивочной мастерской. Она будет шить ватники и гимнастерки.

…Вскоре Галя получает зарплату и карточки! Прибегает домой, зареванная от радости:

— Карточки! У меня карточки! Ольга Сергеевна, вот держите! Только…

Вы не будете на меня сердиться? Я за сегодня хлеб уже выкупила. Вот…

Галя извлекает из сумочки хлебную горбушку.

— Понимаете, я заскочила в булочную — так, посмотреть, на всякий случай, а туда свежего хлеба привезли, и очередь небольшая. И мне до того захотелось Ленку порадовать! Пусть это будет ей от меня вроде как подарок с первой получки, ладно? Не сердитесь, да?

Мама не сердится.

Она целует Галю.

А я — на седьмом небе! Вот это подарок так подарок! Целая горбушка!

Сначала я долго созерцаю ее, держа на ладони. Тем временем у меня в голове складывается подробный план, как лучше ею распорядиться, чтобы продлить удовольствие.

Во-первых, надо укрыться в укромном уголке — чтобы не дразнить остальных.

Во-вторых, начинать, пожалуй, надо с мякиша, постепенно выедая в куске нечто вроде коробочки.

В-третьих, хлеб буду не откусывать, а лишь легонько отщипывать губами шершавые крошечки. Если прижать их языком к небу и слегка посасывать, — хлебный вкус дольше сохраняется.

В-четвертых, когда останется лишь корка — «коробочка» — от нее руками, осторожнейшим образом, чтобы ничего не обронить, стану отламывать небольшие кусочки. Они чуть припахивают керосином. Их можно долго держать во рту и смаковать…

Вот какая у меня сложилась четкая программа действий. Согласно ей я и расправилась с незабвенным Галиным подарком.

Сильней слона

Чувство голода ни с чем не сравнимо. Оно непохоже ни на какое другое.

Ты постоянно в каком-то изнурительном нетерпении, беспокойстве.

Одолевает слабость, но нет сил и на месте усидеть. Чем бы ни занялся — чтением, разговором, уборкой, в мозгу, со скоростью часового механизма, звучит один и тот же мотив: есть, есть хочу! Хочу есть! Есть, есть хочу!

Хочу есть! Есть, есть хочу! Хочу есть! И так — до бесконечности, до головокружения, до тошноты…

Беспокойство гонит, заставляет двигаться, совершать какие-то действия, чего-то искать. Я брожу по комнате. Обследую шкаф. Отыскиваю в углу полок завалявшиеся крошки, зажмуриваюсь, чтобы бес не попутал, на «общественное питание». Пустую жестянку из-под сгущенного молока, выписанного тете Соне в женской консультации (она ждет ребеночка и ходит в консультацию каждые две недели), я разглядываю с жадной придирчивостью. Жестянка, конечно, выскоблена дочиста, но все же на желобочках донышка кое-где застряли желтоватые засохшие блестки. Их, пожалуй, можно подцепить ребрышком ложки. И тогда уже нетрудно вообразить себе, что во рту у тебя полно густого сладостного лакомства. Однако мираж быстро проходит и мотив возникает снова: есть, есть хочу! Хочу есть!..

Добираюсь до настенного шкафчика, в котором хранится домашняя аптечка.

Заглянула, собственно, так просто, без всяких особых надежд. Чем можно поживиться в аптечке? Но…

В прозрачных пробирках, заткнутых ватой, — этих пробирок много, штук пятнадцать, по крайней мере, — я вижу знакомые мне белые горошинки.