Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века - Геннадий Седов

Повернул защелку замка на двери, стянул с плеч щегольской пиджак, забросил наверх.

— А богатые, Витя? — улыбнулась спутница.

— Что богатые?

— Богатым что делать?

— Пешком пущай ходят.

Девушка прыснула со смеху.

— Чего ты? Чего развеселилась?

— Мадам Рубинчик представила. Идет за нами пешком по шпалам.

— А чо? Нормально! Жир по крайней мере растрясет.

Мужчина скинул ботинки, растянулся на диванчике.

— Иди ко мне. Соскучился…

«Е-дем с Ви-тей»… «е-дем с Ви-тей»… — стучат колеса под полом.

В купе полумрак, светит подслеповато под потолком желто-молочный плафон. Она лежит с открытыми глазами, отвернувшись к стенке, не может уснуть. Теснятся, бегут чередой мысли. Столько всего навалилось за последние недели — рассказать, не поверят. Она гулящая, убежала с мужчиной, все ему позволяет. Такая ведь малость ее тело, а как радует Витю. Как он светится весь от счастья, какие говорит слова, как дивно ублажает.

Она вернулась тогда из ореховой рощи точно в бреду. Саднило в складках писи, изнанка панталончиков была в крови. Сидела нагишом на кровати, разглядывала себя. «Что теперь будет? — стучало в висках. — Как жить?»

Не сомневалась: больше его не увидит. Не устояла, поверила. А он с ней поступил как охотник из любимой маминой песни:

«Но что это? Выстрел! Нет чайки прелестной —она, трепеща, умерла в камышах.Шутя ее ранил охотник безвестный,не глядя на жертву, он скрылся в горах».

Видела себя умирающей, дома, в кругу семьи. Ему каким-то образом сообщили, он скачет на извозчике, чтобы проститься — поздно: ее несут в гробу на кладбище, он рыдает в одиночестве над ее могилой, усыпанной цветами, молит о прощении.

Текли ручьем слезы — она их не замечала. «Навеки убита вся жизнь молодая, — звучал мамин голос. — Нет жизни, нет веры, нет счастья, нет сил»…

Он появился через неделю, рано утром. Она только что встала, умылась из рукомойника, сидела в ночной рубашечке на койке, расчесывала волосы.

Стукнули украдкой в оконное стекло — раз, другой. Вскочив, она отвернула щеколду, раздвинула створки.

Виктор! Непохожий на себя, в домотканой рубахе, мятом картузе.

— Ты одна? — озирался по сторонам. — Дверь закрой!

Влез на подоконник, спрыгнул на пол.

— Фейгеле! — обнял за плечи. — Птичка моя певчая…

У нее подкосились ноги:

«Пришел… не забыл!»

— Как ты? — посадил он ее на колени.

— Ничего…

— Не болит?

— Немного.

— Поедешь со мной?

— Куда?

— На край земли, — он засмеялся. Сузил глаза, посуровел: — Я серьезно, Фейгеле. Едем завтра, из Бердичева. Чугункой. Билеты у меня в кармане, будет извозчик до станции.

— Завтра, Витя? — Ей показалось, что она ослышалась. — Как — завтра? А работа? Я же нанятая, мама бумагу подписала с мадам Рубинчик.

— Нанятая, нанятая! — начал он сердиться. — Не надоело на буржуев спину гнуть? В общем, давай так. Либо мы сейчас расстаемся, либо вместе на всю жизнь. Решай…

В Виннице они вкусно отобедали в станционном буфете. Наваристые щи, битки в сметане, на десерт мороженое. Витя выпил рюмку водки, закусил балычком. Щедро рассчитался с половым — тот бежал следом, кланялся, отворяя дверь.

— Неплохая, однако, вещь деньжата в кошельке, — с улыбкой говорил Витя, когда они гуляли под ручку по перрону. — Повременить бы чуток с коммуной, а? А то битков на всех не хватит.

Она хмурила лобик, делала вид, что все понимает. Неловко было всякий раз, когда он произносил непонятные слова: «коммуна», «народовластие», «террор», «экспроприация».

— Правда, Витя, что анархисты против царя? — спрашивала как бы между прочим вернувшись в купе, листая «Дамский альбом рукодельных работ», который он ей купил в вокзальном киоске.

— Читай, девушка, свой журнал, — слышалось с соседнего диванчика. — Много будешь знать, скоро состаришься.

— Нет, правда, Витя? — настаивала она.

Он стряхивал в металлический коробок пепел от папиросы, взглядывал иронически. Протягивал руку. Она пересаживалась от него подальше в угол, закрывалась журналом. Он садился рядом, делал вид, что будет сейчас щекотать. Тыкал пальцем в подмышки — она отбивалась, визжала, колотила его отчаянно по плечам, пока он не прижимал ее к себе, не принимался нацеловывать жадно в вырез пеньюара…

Перед тем как лечь с ним этой ночью, она подмылась в вагонном нужнике. Сидела на фаянсовом сиденье, озиралась по сторонам: до чего шикарно, красиво! Зеркала по стенам, махровые полотенца на полочке. Не пахнет ни капельки.

Замерла, войдя в купе: нагой Витя возился, согнувшись на диванчике, у себя между ног.

Она отвернулась, зардевшись.

— Да будет тебе, — окликнул он ее. — Глянь, Фейга…

Это было настолько уморительно — она прыснула, прикрывая рот.

С восставшей его плоти в зарослях волос свешивался розовый мешочек. Наподобие колпачка балаганного Петрушки.

— Что это? — вырвалось у нее. — Витя!

— Что, что, — продолжал он натягивать мешочек. — Французский гандон, не видишь? У провизора Вайсмана намедни купил. Ну, чтоб это самое… Эй, чего ты?..

У нее не хватило сил дослушать до конца. Опрокинулась на спинку дивана, хохотала как ненормальная.

— Кончай, Фейга! — сердился он, ковыляя к ней с розовым мешочком на уде. — Мировая же вещь. С мылом помыть, просушить — и по новой пользуйся.

— Ой, не могу! Мамочки!..

Отвернувшись к стенке, она сотрясалась в безудержном смехе.

Во время стоянки в Гайсине Витя побежал на почту. Вернулся встревоженный, с телеграммой в руке.

— Собирайся, в Одессу мы не едем!

— Как не едем?

Ей показалось, что она ослышалась.

— После объясню, — торопил он ее. — Давай, давай, поезд отходит!

Они побросали вещи на шаткий настил перрона, поплелись, нагруженные, мимо двигавшегося состава к беленой избе с вывеской «ВОКЗАЛЪ».

Внутри было не протолкнуться. На лавках, на полу вдоль стен — мужики, бабы, плачущие дети. Мешки, ведра, плетеные корзины. К кассе не пробиться: тащат друг дружку от решетчатого окошка за кушаки, за волосы, сквернословят, дерутся.

Витя оставил ее сторожить вещи, пошел искать начальника. Вернулся нескоро.

— Обратного поезда нынче не будет. Поедем переночевать где-нибудь. Билеты я достал.

На расшатанной бричке они добрались до лучшей в Гайсине, как уверял полупьяный возница, гостиницы «Версаль». Не спали до рассвета, отданные на растерзание полчищам гостиничных клопов, сполна отыгравшихся на свежих постояльцах за вынужденный пост. Разбитые, невыспавшиеся, тряслись на другой день в пассажирском поезде, идущем на север. Сидели, стиснутые соседями, на жесткой скамье, роняли на плечи друг дружке тяжелые головы, пробуждались после очередной встряски.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});