Барышня - Иво Андрич

– Видел, как дело делают и деньги наживают?

Однако газда Ристан, при всей своей бездушной скупости и алчности, умел, когда этого требовали обстоятельства и честь дома, тряхнуть мошной, принять гостей с такой широтой и радушием истинного хозяина, что его грош, казалось, весил больше, чем иной дукат. А Райка жалась и скряжничала, не глядя ни на обычаи, ни на родовую честь, и скорее смахивала на польского еврея, чем на девушку из почтенного купеческого дома. С тех пор как стоит Сараево, никто не помнит, чтоб женщина сама вела дело, распоряжалась деньгами, ценными бумагами и была вот такой бережохой и выжигой. Такого никогда не бывало ни среди православных, ни среди католиков, ни среди мусульман. «Надо же, чтобы этой печальной новиной и великим позором судьба покарала нашу семью», – говорили озадаченные родственники. Больше всего ей ставили в упрек обращение с матерью. Кое-кто даже уговаривал старую хозяйку бросить дочь и перейти к родным, но она не захотела – так и сидела безвылазно в своей комнате, напуганная и одинокая, до времени состарившаяся, угасая, подобно бесправному и безгласному невольнику. На праздники ее навещала какая-нибудь старуха родственница или приятельница, и она тихо и бесслезно плакала, но никогда ни на что не жаловалась.

В городе за Райкой утвердилась нимало не лестная и редкая репутация – сначала странной и безобразной девочки-чудовища, а затем барышни-ростовщицы, человека без души и сердца, своего рода феномена, что-то вроде современной ведьмы.

Еще в первые годы после смерти отца, сводя вместе с Весо баланс, Райка урезала все расходы на благотворительность, которые при жизни газды Обрена были довольно значительны. И с каждым годом продолжала их урезывать, пока однажды не решила вовсе от них отказаться. Весо, не одобрявший и многих других поступков Райки, на этот раз решительно воспротивился:

– Нельзя так, Райка, человек не один на земле, нельзя без людей жить.

– Можно, раз нужно. Нет денег, и все.

– Погоди, деньги ни у кого на полу не валяются, но, если уж так заведено, надо дать.

– Вот ты и давай.

– Я-то дам. Но и ты должна дать. Для твоей же пользы советую!

– Благодарю за совет. Мне лучше знать, что я могу, а что нет.

Ее ледяное спокойствие приводило маленького человека в ярость.

– А мне все кажется, ты сама не знаешь, что говоришь.

– Знаю прекрасно.

– Ну так не знаешь, что о тебе говорят.

– Меня это не интересует.

– Вот и видно, что ума у тебя меньше, чем ты думаешь. Был бы жив покойный хозяин…

– Ты прекрасно знаешь, почему его нет в живых.

Погоди. Я все помню, но ты ведь ни в чем не знаешь меры. Вечно прячешься за предсмертный завет отца, но то, что я вижу, это не благословение, а проклятие. Многих твоих поступков покойный газда никогда бы не одобрил, не мог он этого желать и требовать! Просто полюбились тебе деньги, поработили они тебя, взнуздали; прикрываешься отцовской волей да именем, а сама потакаешь своей причуде. Попомни мои слова: деньги еще не всё. Плох купец, что честью платит за богатство. Пусть хоть миллион добудет, слишком дорого он ему встанет.

Барышня высокомерно, с горьким презрением окинула взглядом этого карлика, который осмеливается ей говорить о миллионе. А Весо продолжал с металлом в голосе, который появляется у низкорослых и безусых мужчин в минуты гнева:

– Можешь думать что хочешь и поступать как тебе заблагорассудится, как ты и раньше поступала, но я говорю тебе: плохо твое дело, и ты еще раскаешься в том, что натворила, да боюсь – поздно будет! Думаешь, ты первая открыла, как из одного гроша сделать два? Много было таковских, но никто не помнит, чтоб такая деньга долго продержалась. Раньше, позже, а дьявол свое возьмет.

Подобные ссоры повторялись часто, но ничто не могло убедить Барышню и заставить ее отступиться от своей цели. И те, кто собирал по сараевским лавкам пожертвования в пользу благотворительных и патриотических обществ, из ее лавки и ее дома выходили с пустыми руками.

Она упрямо отказывалась давать хоть кому-нибудь что-нибудь. Скоро в сараевских газетах стали появляться заметки, явно намекающие на ее способ обогащения.

«Српска рийеч» поместила статью о том, что некоторые потомки основателей и покровителей ряда сербских заведений в Сараеве пренебрегли прекрасной традицией и, погрязнув в меркантилизме и гнусном себялюбии, забыли о своем долге перед народом и народными обществами. Социал-демократическая газета «Слобода» открыто обрушилась на Барышню, когда та отказала в пожертвовании на больных детей рабочих, и назвала ее «Шейлоком в юбке».

Газда Михаиле, ее бывший опекун и директор банка Пайер уговаривали Райку опомниться, дать хоть безделицу, как делают все, и вообще не чураться людей, не отгораживаться от всего света. Однако Барышня твердо продолжала держаться своего образа жизни, идти своей дорогой, с полнейшим равнодушием относясь к людскому мнению, не имея ни времени, ни охоты о нем размышлять.

А годы шли. Барышня до времени приобретала все более законченный вид резкой и чудаковатой старой девы жизнь ее проходила между домом и лавкой, вся в заботах о деньгах и денежных операциях, без развлечений и общества, без какой-либо в них потребности. Единственное место, куда она ходила регулярно, не преследуя деловых целей, была могила отца. Каждое воскресное утро, не глядя на погоду, она шла на кладбище в Кошево. Мать она никогда с собой не брала.

Люди уже привыкли к ее странному облику, который особенно резал глаз в погожие, солнечные дни, когда улицы заполняла оживленная, празднично разодетая толпа. Высокая, хмурая, с мужской поступью, она и манерой держаться, и платьем резко отличалась от нарядных женщин, неумолчно щебечущих на прогулке или по дороге в церковь. На ней всегда один и тот же темно-серый костюм мужского покроя, на голове – допотопная черная шляпа, на ногах – стоптанные туфли на низком каблуке. Люди на улице и даже на самом кладбище провожали ее косыми, испытующими или откровенно любопытными взглядами, но ей до них было столько же дела, сколько до чужих покойников, лежавших на кладбище.

А стоило ей сесть на скамеечку перед отцовской могилой, как тут же захлопывалась последняя дверь, отделяющая ее от людей. Здесь ничто не нарушало ее одиночества.

Кругом тихо. Города не видно, потому что кладбище расположено в глубокой долине среди зеленых холмов. Время от времени тишине вторит (вторит, а не нарушает ее) далекий мягкий звон колоколов городских церквей, горизонт чуть разнообразят белые летние облака, степенно и величаво проплывающие по небу. Но Барышня всего этого не видит. Она видит только могилу.

Могила обложена дерном и окаймлена белым камнем; в головах – небольшая мраморная плита с крестом, перед ней роза, посаженная в землю прямо в горшке. Сквозь зелень на плите можно прочесть сделанную золотом надпись: «Здесь покоится Обрен Радакович, торговец. Преставился 45-ти лет от роду».

Долго, пристально и неотрывно смотрит Барышня на эту надпись, пока в глазах у нее не зарябит и буквы, смешавшись со слезами, не сойдут со своих мест и не превратятся в золотые искорки. Тогда она опускает глаза и погружается в себя, становясь недоступной для внешнего мира. Уйдя от него, она разговаривает с могилой. В согнувшемся, скрюченном теле неудержимой волной поднимается нежность – чудесная, невидимая, но могущественная сила, которая живет в женщинах, этих слабых созданиях, и пробивается в самых разных формах, порождая и губя жизни и судьбы. Задыхаясь от нахлынувших чувств, Барышня прерывисто дышит в сжатые кулаки и проникновенно шепчет:

– Отец! Отец! Отец!

В переливах голоса, когда она произносит это простое слово, – все ступени нежности, сострадания и жалости, на какие только способна женщина в разных обстоятельствах и в разные периоды своей жизни. Однако вслед за первым взрывом долго скрываемых и нерастраченных чувств является мысль – простая, сильная и неумолимая, как холодный ангел с огненным мечом в руке.

Отца, вечного и единственного предмета ее нежности, нет. Он убит подло и безнаказанно, убит, потому что не умел защищать и беречь свое, потому что потакал своему жалостливому сердцу, считался с людской честью и достоинством, по-рыцарски храбро и безрассудно помогал в беде любому, входил в положение каждого, пока однажды, взглянув наконец на себя, не обнаружил, что у самого ничего нет. Это его судьба, и это ее жизнь; так случилось, что ее жизнь оказалась неразрывно связанной с его смертью.

Здесь Барышня обычно поднимала голову, подавляла в себе все чувства, успокаивалась и, устремив сухие глаза на мраморную плиту, начинала свой безгласный отчет могиле. Она мысленно отчитывалась перед ней во всем, что сделала в течение недели, а также рассказывала и поясняла свои планы на следующую неделю, требуя одобрения сделанному и благословения задуманному.