Лошади в океане - Борис Слуцкий

«Война порассыпала города…»

Война порассыпала города,поразмягчила их былую твердость,взорвала древность, преклонила гордостьвоенная гремучая беда.

В те времена, когда антибиотикипо рублику за единицу шли,кто мог подумать про сохранность готики.И готика склонилась до земли.

Осыпались соборы и дворцы,как осыпались некогда при гуннах,и Ленинград сожег свои торцыв огне своих буржуек и чугунок.

А Сталинград до остова сгорел,и с легкой неприязнью я смотрелна города, которые остались,спаслись и уцелели. Отмотались.

На города, которые бедане тронула, на смирных и спокойных.Хотя, конечно, кто-нибудь всегдаи что-нибудь уцелевает в войнах.

Харьковский Иов

Ермилов долго писал альфреско.Исполненный мастерства и блеска,лучшие харьковские стеныон расписал в двадцатые годы,но постепенно сошел со сценычуть позднее, в тридцатые годы.

Во-первых, украинскую столицуперевели из Харькова в Киев —и фрески перестали смотреться:их забыли, едва покинув.Далее. Украинский Пикассо —этим прозвищем он гордился —в тридцатые годы для показачем дальше, тем больше не годился.

Его не мучили, не карали,но безо всякого визгу и трескупросто завешивали коврамии даже замазывали фреску.

Потом пришла война. Большая.Город обстреливали и бомбили.Взрывы росли, себя возвышая.Фрески — все до одной — погибли.

Непосредственно, самоличнорассмотрел Ермилов отлично,как все расписанные стены,все его фрески до последнейпревратились в руины, в тени,в слухи, воспоминанья, сплетни.

Взрывы напоминали деревья.Кроны упирались в тучи,но осыпались все скорее —были они легки, летучи,были они высоки, гремучи,расцветали, чтобы поблекнуть.Глядя, Ермилов думал: лучше,лучше бы мне ослепнуть, оглохнуть.

Но не ослеп тогда Ермилов,и не оглох тогда Ермилов.Богу, кулачища вскинув,он угрожал, украинский Иов.

В первую послевоенную зимуон показывал мне корзину,где продолжали эскизы блёкнуть,и позволял руками потрогать,и бормотал: лучше бы мне ослепнуть —или шептал: мне бы лучше оглохнуть.

«Черта под чертою. Пропала оседлость…»

Черта под чертою. Пропала оседлость:Шальное богатство, веселая бедность.Пропало. Откочевало туда,Где призрачно счастье, фантомна беда.Селедочка — слава и гордость стола,Селедочка в Лету давно уплыла.

Он вылетел в трубы освенцимских топок,Мир скатерти белой в субботу и стопок.Он — черный. Он — жирный. Он — сладостный дым.А я его помню еще молодым.А я его помню в обновах, шелках,Шуршащих, хрустящих, шумящих, как буря,И в будни, когда он сидел в дураках,Стянув пояса или брови нахмуря.Селедочка — слава и гордость стола,Селедочка в Лету давно уплыла.

Планета! Хорошая или плохая,Не знаю. Ее не хвалю и не хаю.Я знаю не много. Я знаю одно:Планета сгорела до пепла давно.Сгорели меламеды в драных пальто.Их нечто оборотилось в ничто.Сгорели партийцы, сгорели путейцы,Пропойцы, паршивцы, десница и шуйца,Сгорели, утопли в потоках Летейских,Исчезли, как семьи Мстиславских и Шуйских.Селедочка — слава и гордость стола,Селедочка в Лету давно уплыла.

«А нам, евреям, повезло…»

А нам, евреям, повезло.Не прячась под фальшивым флагом,На нас без маски лезло зло.Оно не притворялось благом.

Еще не начинались спорыВ торжественно-глухой стране.А мы — припертые к стене —В ней точку обрели опоры.

Про евреев

Евреи хлеба не сеют,Евреи в лавках торгуют,Евреи раньше лысеют,Евреи больше воруют.

Евреи — люди лихие,Они солдаты плохие:Иван воюет в окопе,Абрам торгует в рабкопе.

Я все это слышал с детства,Скоро совсем постарею,Но все никуда не детьсяОт крика: «Евреи, евреи!»

Не торговавши ни разу,Не воровавши ни разу,Ношу в себе, как заразу,Проклятую эту расу.

Пуля меня миновала,Чтоб говорилось нелживо:«Евреев не убивало!Все воротились живы!»

Происхождение

У меня еще дед был учителем русского языка!В ожидании верных ответовподнимая указку, что была нелегка,он учил многих будущих дедов.

Борода его, благоухавшая чистотой,и повадки, исполненные достоинством и простотой,и уверенность в том, что Толстой —Лев, конечно(он меньше ценил Алексея),больше Бога!

Разумное, доброе, вечное сея,прожил долгую жизнь,в кресле после уроков заснул навсегда.От труда до трудапролегала прямая дорога.

Родословие — не простые слова.Но вопросов о происхождении я не объеду.От Толстого происхожу, ото Льва,через деда.

В сорок шестом

Крестьяне спали на полу.Их слышно сквозь ночную мглув любой из комнатенок дома.А дом был — окна на майдани всюду постлана соломадля тех крестьянок и крестьян.

Пускали их по три рубляза ночь. Они не торговались.Все пригородные поляв наш ветхий дом переселялись.

Сложивши все мешки в углу,постлавши на сенцо дерюги,крестьяне спали на полу,под голову сложивши руки.

Картошку выбрав из земли,они для нашего кварталаее побольше привезли,хотя им тоже не хватало.

Победа полная была.Берлин — в разрухе и развале.Недавно демобилизовалитого, кто во главе угла.

Еще шинель не износил,еще подметки не стоптались,но начинают братья Даллесочередную пробу сил.

Не долго пребывать в углуосвободителю Европы!..Величественны и огромны,крестьяне спали на полу.

Как я снова начал писать стихи

Как ручные часы — всегда с тобой,тихо тикают где-то в мозгу.Головная боль, боль, боль,боль, боль — не могу.

Слабая боль головная,тихая, затухающая,словно тропа лесная,прелью благоухающая.Скромная боль, невидная,словно дождинка летняя,словно девица на выданьи,тридцати — с чем-нибудь — летняя.

Я с ней просыпался,с ней засыпал,видел ее во сне,ее сыпучий песок засыпалпути-дорожки   мне.

Но вдруг я решил написать стих,тряхнуть стариной.И вот головной тик — стих,что-то случилось со мной.

Помню, как ранило: по плечухлопнуло.   Наземь лечу.А это — как рана наоборот,как будто зажило вдруг:падаешь вверх,отступаешь впередв сладостный испуг.

Спасибо же вам, стихи мои,за то, что, когда пришла беда,вы были мне вместо семьи,вместо любви, вместо труда.Спасибо, что прощали меня,как бы плохо вас ни писал,в тот год, когда, выйдя из огня,я от последствий себя спасал.Спасибо вам, мои врачи,за то, что я не замолк, не стих.Теперь я здоров! Теперь — ворчи,если в чем совру,   мой стих.

«Когда мы вернулись с войны…»