Книжный шкаф Кирилла Кобрина - Кирилл Кобрин

Ллойд Спенсер (текст), Анджей Краузе (иллюстрации). Гегель для начинающих / Пер. с англ. Л. В. Харламова; Худож. обл. М. В. Драко. Ростов н/Д: Феникс, 1998. 176 с.

Ура! Наконец-то наступил апофеоз «фельетонной эпохи», предсказанной Гессе. Нам предлагают, по весьма сходной цене и во вполне разумных размерах, философию – Гегеля, Ницше, Макиавелли, Юнга и т. д. Теперь не нужно, захлебываясь зевотой от скуки, штудировать толстенные тома, все эти непереваримые «Критики чистого разума» и «Происхождения трагедии из духа музыки»; теперь есть чудные тонкие брошюрки-комиксы, где наглядно и доступно для разумения менеджера по рекламе мебельного салона графически представлено абсолютно все: «философия религии» в виде оплывшей свечечки на ножках, поджигающей саму себя, «диалектика» в виде ракушки и/или звездочек и метеоритов, «веселая наука» в образе карикатурного Ницше, босоногого, задрапированного в женские тряпки, во фригийском колпаке, на фоне восходящего солнца, сеющего свои книги… Умри, Остап, лучше не нарисуешь!

Во-первых, я не совсем понимаю, кому адресованы эти книжки. «Широкому кругу читателей», как написано в аннотации? Какому? Читателю Марининой или читателю Акунина? Первому эти комиксные ницше с гегелем нужны не больше, чем полновесные и многотомные. Вторые, если надо, осилят и нормальную книгу, хотя бы статью в философской энциклопедии. Так кому же? Есть у меня вариант ответа: бывшим преподавателям марксистско-ленинского любомудрия, срочно брошенным на преподавание загадочных «культурологий», «историй политических учений», «историй философий». Не читать же, в конце концов, на пятом десятке всю эту гиль! А здесь все так компактно и удобно укладывается в надлежащие ящички: «Через три месяца после смерти брата (Гегеля. – К. К.) Христина отправилась на прогулку и утопилась», «гегелевская трактовка религии близко соотносится с историей искусств и историей философии», «констатация Фукуямой мирового триумфа либерального свободного предпринимательства кажется излишне оптимистическим оправданием американского империализма». Впрочем, «гегельянский комикс» еще «ничего» (не считая чудовищных ошибок переводчика, назвавшего Вальтера Беньямина «Бенжамином», а Ричарда Рорти – «Роти». Интересно, куда смотрел «научный редактор д. ф. н. В. И. Курбатов»?); «ницшеанский» – гораздо хуже. Идиотские таблицы, перекочевавшие из «прогрессивных» учебников по передовым методам преподавания истории («В 1878 г. Бисмарк 1. Организовал Берлинский конгресс. 2. Издал антисоциалистические законы», реплики, похожие на титры немого кино («После его назначения штатным ординарным профессором Фриц пришел к необычному решению!»), «шуточные» переделки известных картин (в духе журнала «Наука и жизнь» 70-х гг. или книг вроде «Физики шутят») – все это делает «Ницше для начинающих» самым омерзительным образчиком из всей этой весьма сомнительной серии. Закончу выпиской из аннотации к этой же книге: «Знаменитый ницшевский „союз троих“, его теория о сверхчеловеке, об Антихристе и нигилисте, о Заратустре, а также посмертное тенденциозное использование идей Ницше нацистами делают чтение захватывающим». И кожа малыша станет мягкой и нежной! Ведь вы этого достойны!

Шестая книжная полка

Андрей Арьев. Царская ветка. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2000. 192 с.

Андрея Арьева не отнесешь к плодовитым авторам, библиография его печатных работ невелика. Не отнесешь его и к литературным критикам в современном смысле этого слова. Литпроцесс он не «отслеживает», мест не распределяет, иерархий не создает. Он, скорее, эссеист, но не в новейшем духе – борхесианском, честертоновском, бартовском, а, пожалуй, в дореволюционных русских литературных традициях. В его жанровой родословной – князь П. А. Вяземский (прежде всего как автор книги о Фонвизине), И. Анненский (не поэт, конечно, а создатель «Отражений»), В. Розанов. И, безусловно, эмигрант Ходасевич. Да, еще один эмигрант – Кончеев; только влияние последнего не жанровое, а стилистическое.

Книгу составляют два больших эссе, опубликованные в свое время в журнале «Звезда»; оба посвящены поэзии; в первом случае объект описания предстает географически – поэтическим («Царское Село в русской поэтической традиции и „Царскосельская ода“ Ахматовой»), оборачиваясь в итоге поэтико-философским, во втором он кажется чисто поэтическим («Маленькие тайны, или Явление Александра Кушнера»), но трансформируется в географически-поэтический (Кушнер – поэт нормы, антиромантик, «культурный поэт», а значит, истинно петербургский).

«Царская ветка» написана точным, гибким, изящным языком, ее интонация энергична, многие места хочется просто цитировать без комментария. «Докажет ли свою правоту Кушнер разладом с эпохой и гибелью? Я склонен подозревать чудеса» (с. 104). «Берет он у культуры много, но ни за чем не следует вполне. Напевая Михаила Кузмина, он прогуливается с томом критики Владислава Ходасевича под мышкой» (с. 106). «Начинается пора тоскливых по своей сущности сентенций, произносимых на радость вмиг добреющим критикам» (с. 123). Замечателен, в своем роде, и типично питерский антимосковский выпад: «К сегодняшнему дню у Кушнера доминирует, становится направляющей ось „Север – Юг“ – вместо привычной в XX веке (и для молодого Кушнера) оси „Восток – Запад“. Москва на этой магистрали из конечного пункта превращается в транзитный полустанок с буфетом». Сколько яда в засохших бутербродах этого «буфета»…

Книга написана настолько хорошо, что хочется подражать ее стилю. Вот и рецензент сочинил нечто в том же духе (и тоже про поэта Кушнера): «Но ей-Богу, ей-Богу, я бы подпустил мистического сквознячка… Хотя бы из эстетических соображений… Знаете ли, все эти кровавые зори…»

Андрей Лебедев. Повествователь Дрош: Книга прозы. М.: Глагол, 1999. 127 с.

Это действительно «книга прозы» – не «рассказов», не «повестей», а просто «прозы». Последнее время в отечественной словесности характеризуется размыванием жанровых границ – не только между социально близкими «рассказами» и «повестями» или «повестями» и «романами», но и между антагонистами fiction и non-fiction. В результате мы (и то с определенной долей неуверенности) можем говорить лишь о «прозе»; прочие жанровые классификации все более переходят в компетенцию разного рода комиссий и комитетов, раздающих премии.

Итак, перед нами «проза»: изобретательная, ориентированная на медленное чтение с припоминанием. Последнее же, если верить Платону, и есть суть знания, точнее, познания. Любое литературное произведение «читаешь», «узнаешь», «познаешь» лишь в той мере, в какой «припоминаешь»; причем «припоминаешь» не только (и не столько) соответствующий авторскому собственный экзистенциальный или бытовой опыт, сколько «традицию» – культурную, литературную – за ним, произведением, стоящую. Чтобы там ни говорили любители «первичной литературы», не бывает прозы или поэзии «культурной» и «не(а)культурной». Есть разные традиции, есть разные родословные.

Негромкая «культурность» прозы Андрея Лебедева подчеркивается его собственным предисловием, где нарратор предлагает читателю свой вариант литературных и культурных источников семи текстов «Повествователя Дроша». Добавлю свое скромное наблюдение: Бог, говорящий голосом ведущего детской радиопередачи, беседовал еще с сэлинджеровскими героями, а настойку из пестиков сарабанды вкупе с отваром из взглядов на тополя вовсю попивают в сочинениях Милорада Панина.

Зондберг. Нугатов. Соколовский. [Б. м., б. г.].

Строгий дендизм этого издания заставляет рецензента эстетически подобраться, сесть прямо, подтянуть живот и сочинить нечто «в этом роде». Замечу лишь, что книга состоит из трех проз: Ольги Зондберг («Всенеприметно»), Валерия Нугатова («Дама и Некто») и Сергея Соколовского («Утренние прогулки»).

…потому что «Зондберг – Нугатов – Соколовский» звучит восхитительно. Дает первый звонкий аккорд «зо!» и исчезает с шуршанием в фонетических камышах – «офский…». Потому что бессолнечный мир этой прозы, нет, потому что черно-белый мир этой прозы. Вот. Как обложка самой книги – черно-белая. Мир строг, потому и авторы серьезны.

Ну, соблаговолите-таки объясниться, милсдарь! О чем это написано? В частности, о Даме, которая уже являлась нашим честным (не шибко) глазам – на рисунках чахоточного британского юноши, сто лет назад – обнаженная, в окружении карликов, уродцев, пьеро и арлекинов, она занималась туалетом, листала журнал «Савой», лениво смотрелась в зеркало. Декадентская Венера. Шубу ей, шубу!

Засасывающее погружение в эту книгу, длившееся несколько дней, после подробного изучения ее на предмет обнаружения сколько-нибудь внятных библиографических, выходных данных, во время которого я постоянно вспоминал, нет-нет, даже не библиофильские кошмары Борхеса, а восхитительный двухтомник Шарля Нодье, выпущенный в самом конце андроповской эпохи в переводе Веры Аркадьевны Мильчиной, в котором много говорилось о подобных изданиях XVI–XVIII веков, в них тоже отсутствовали, намеренно отсутствовали, выходные данные и вообще было все неясно, где и когда что вышло и кем написано, но здесь-то все было ясно по поводу того, кем это написано и как называются сами произведения, так что я вспоминал еще черную толстую книгу, изданную примерно в то же время, что и двухтомник Нодье, там было несколько французских романов, точнее, «новых романов» и кто-то из этих французов примерно так и писал. Кто? Бютор? Симон? Саррот?