Побег к смерти - Патрик Квентин

А еще дальше на фоне чистого голубого неба медленно двигалось колесо обозрения, у подножия которого шумел карнавал. Как всегда, Мексика смешивала жизнь и смерть в таком сложном переплетении, что трудно было их разделить.

Я уже забыл о парнишке, мне стало весело. Я присоединился к толпе, продвигавшейся к высоким железным воротам кладбища. Мимо нас быстро протолкалась вперед группа бродячих музыкантов, одетых в опереточные костюмы. Мы подошли к накрытому балдахином киоску, торгующему образами и карамелью. Сзади него одетые в хлопчатобумажные комбинезоны мексиканцы торговали птицами в клетках.

Когда я проходил мимо них, что-то в гладкой линии щеки одного из них привлекло мое внимание. Он слегка повернул голову, и я увидел темный, похожий на цветок профиль. Это было вопреки всякой логике. Но тем не менее никаких сомнений быть не могло.

Мой приятель с авениды Чапультепек находился там среди клеток с птицами. Одна из птиц запела — чудесная, весенняя мелодия в этом вавилонском столпотворении. Парнишка повернулся и в упор посмотрел на меня. Длинные черные ресницы притворно застенчиво опустились. Ко мне вернулось раздражение. Так же, как и любопытство.

Птица все еще пела.

Парнишка сунул руку в карман штанов.

Глава 8

Единственное, на чем парнишка мог обогнать мой троллейбус, была собственная машина. Но мексиканские мальчишки в хлопчатобумажных штанах не имеют собственных машин, хорошо, если у них есть запасная пара штанов. Вряд ли также у него были деньги на такси. Вероятнее всего, его кто-то нанял.

Загадочная тень Билла Холлидея снова приблизилась ко мне.

У меня мелькнула мысль: протолкаться между птичьими клетками, надавать парнишке громких подшлепников и отослать домой. Револьвер меня нисколько не пугал, пока мы находимся в общественном месте. И он еще достаточно мал, так что я смогу перекинуть его через колено одной рукой. Вероятно, это было бы очень ловко. Только я для этого недостаточно ловок.

Помня о том, что мне осталось прожить в Мехико всего два дня, я не придавал этому событию серьезного значения. Если кто-то хочет установить за мной слежку, что ж, о'кей. Только мне очень интересно было узнать, чем все это вызвано.

Парнишка полностью игнорировал меня. Он следовал блестящему правилу слежки, высказанному каким-то блестящим мыслителем: не смотри на парня, и он не догадается, что ты за ним следишь. Что ж, пусть парнишка подумает, что я его не заметил. Поэтому я продолжал вместе с остальной толпой продвигаться к воротам кладбища. Невольно перед моими глазами вновь появился образ Деборы Бранд, такой, какой я видел ее в Юкатане — испуганным ребенком, убегающим от опасности прямо в капкан. Если слежка этого парнишки имеет какой-то смысл, тогда и моя теория относительно Деборы полна смысла.

Она убежала.

Что же, теперь они стараются и меня обратить в бегство?

В воротах полицейские отбирали всю принесенную индейцами пищу и складывали ее в угол, отгороженный веревкой. Очевидно, министерство народного здравоохранения издало закон, запрещающий кормление покойников.

Я вошел на кладбище. Часть его, расположенная непосредственно за воротами, имела холодный официальный вид, с многочисленными напыщенными памятниками в честь национальных героев. Все быстро проходили мимо этих памятников, стремясь поскорее приветствовать своих нежно любимых покойников.

За этими монументами, сколько я мог окинуть взглядом, простиралось огромное кладбище. Под спокойной тенью деревьев и цветущих олеандров, в лучах утреннего солнца дремали тысячи скромных могилок. Воздух был напоен запахом увядших листьев и печалью. Но не было ничего похожего на монастырскую безмятежность кладбищ Новой Англии. Здесь кладбище колыхалось от стремительного движения, было наполнено громкими голосами и пестрело от ярких цветов.

Я пошел вдоль одной из довольно широких дорог. У самой дороги зацементированная яма, похожая на открытую могилу, была наполнена грязной водой. Женщина в ярко-красной шали, с длинными индейскими косичками, зачерпывала воду керосиновой банкой и поливала ближайшую могилку. Мужчина с торчащей из уголка рта сигаретой подновлял красной краской надпись на деревянном кресте. Они делали это как нечто обычное, будничное, как будто работали — поливали и красили — около своего дома.

Я знал, что мальчишка идет за мной. Я чувствовал это. Знаете, как бывает, когда кажется, что сзади, на шее, появляется дополнительный орган чувств. Я не оглядывался, но не переставал задавать себе вопрос: почему? Если за всем этим стоит Холлидей, то что он от меня хочет? Если это он убил Дебору, очевидно, у нее было что-то, что ему было нужно, какой-то предмет или информация. Может быть, после того, как ее убили, они ничего не нашли? Может быть, потому что я был с ней, они решили, что я действую с ней заодно? Может быть, они предполагают, что она отдала мне этот предполагаемый предмет?

Я знал, что я с ней не сотрудничал, и я знал, что она мне ничего не дала за исключением двадцатипятицентового детективного романа. Убийства не совершаются с целью завладения подобной книгой. Но ведь Холлидей не знает, что она мне ничего не дала, и он также не знает, что красная сумочка Деборы утонула вместе с нею в священном источнике, сеноте. Может быть, он думает, что я ее подобрал и вытащил из нее тот самый предмет, — я уж не знаю, что там могло быть? Я вспомнил о ключе от комнаты Деборы. Она дала его мне. Если Холлидею это известно, у него есть все основания предполагать мою причастность к этому делу. А к какому именно?

Да, много всяких вопросов возникает. И мой интерес все возрастал.

С чисто мексиканским терпением женщина украшала деревянную могильную ограду розовыми гвоздиками. Она обрывала их головки и привязывала к каждому колышку по головке.

Я оглянулся. Парнишка в хлопчатобумажном комбинезоне спокойно брел за мной. Холщовый мешок все еще болтался у него на плече, а газеты уже не было. Вместо этого он нес птичью клетку. Я подумал, что птичья клетка — один из его «потрясающих» элементов камуфляжа, или ему действительно нужна клетка и он воспользовался случаем и купил ее? Он начинал действовать на нервы. Преследование было слишком наглым. И я подумал о револьвере, и о мешке тоже. Почему-то мешок мне тоже не понравился.

Я вышел на маленькую площадь, на которой стоит каменное здание с лестницей, идущей вдоль фасада. Узенькая тропинка вела мимо могил к боковой двери этого здания. Одна доска в двери была выломана, и какая-то девушка нагнулась, чтобы посмотреть, что находится внутри.

Взглянув на нее попристальней, я, к величайшему своему изумлению, обнаружил, что я ее узнаю. Хотя я смотрел на нее сзади, не могло быть никакой ошибки: те же как отлитые ноги, накидка из серебристой лисы и высокая казацкая шапочка.

Когда я подошел к ней ближе, она, очевидно, удовлетворившись осмотром, выпрямилась и пошла по тропинке прямо ко мне. Мы встретились. Черные густые ресницы быстро заморгали. Она взглянула на меня более внимательно, и ее лицо озарилось широкой улыбкой.

— А я уже видела вас, — сказала она по-английски с акцентом. Голос был сочный и твердый, как русская папироса. — Вы — человек из пирожковой. Вы ели хлеб для усопших.

— Да, — сказал я. — Я тоже заметил вас там.

Очень приятно встретить такую девушку на кладбище. И кроме того, ее общество может оказаться небесполезным. Во всяком случае оно явится некоторой мерой предосторожности в отношении моего преследователя.

Она протянула руку и, указывая на все кладбище, сказала:

— Вам нравится? Могилы. Цветы. Покой. Все необычно. Нет? Картинно.

— Очень.

Она указала на дверь, в которую только что заглядывала.

— Я смотрела внутрь. Там большая плита. Дверь на петлях. Я думаю, что — как это вы называете? — крематорий? Туда спускают покойников. Потом «пуфф». Сжигают.

Она вздохнула.

— Вы посмотрите сами. И помните слова: «Настанет день, когда она придет и ко мне». Смерть. Так печально.

Нельзя себе представить более живого существа, чем она. Я никогда не встречал таких девушек. У нее буквально через край брызжет жизнь, активность, витамины.

Я сказал:

— В вас так явно проступают русские черты.

Большие глаза слегка округлились.

— Вы говорите — я русская? Почему так говорите?

Она засмеялась. Ее смех был похож на звук колокольчика из оперы Римского— Корсакова.

— Ах, вы так обо мне думаете? По-вашему, я большой, древний, дряхлый монумент?

Она была очень молода, очаровательна и полна жизни. И она знала это. Вот почему она так смеется, подумал я. Потому что считает — очень мило быть молодой, красивой и делать вид, что ужасно боишься старости и смерти.

Я не давал ей никакого повода составить мне компанию. Но она совершенно непринужденно и естественно просунула свою руку под мою и продолжала: