Рождение бабушки. Когда дочка становится мамой - Анат Гарари

«И у меня тоже нет такого места», – отмечает про себя Элла, погружаясь в уже ставшее привычным чувство одиночества, которое окутывает ее, скрывая от непрошенных глаз, как накинутая на плечи любимая зеленоватая шаль.

«Но ведь я и не пыталась его найти, – обрывает она себя, но сразу добавляет с надеждой. – А может, здесь, в группе, меня наконец-то услышат?»

– Вы правы, – вступает в беседу Това.

Она снимает с себя легкую вязаную кофточку и тщательно складывает ее на коленях.

– И вокруг меня тоже никто не интересуется тем, что происходит со мной; все меня спрашивают только, как моя дочка, а после родов, наверное, будут спрашивать, как мой внук. Я вместе с Мики уверена, что есть бабушки, которые мне сейчас рассказывают, как у них все замечательно, только потому, что знают, что иначе быть не должно. Вне всякого сомнения, и это вполне логично, что существуют женщины, которые не испытывают огромного удовольствия от своего нового положения, но и они надевают на себя маски счастливых и гордых, обожаемых всеми бабуль. Что касается меня, то на сегодняшний день, до того как Ширли родила, я не особо вникаю в проблемы бабушек и не задумываюсь над тем, какой именно бабушкой стану. И у меня нет никакого желания следовать общепринятым правилам – такой я должна быть, так я должна себя вести. Есть бабушки такие, и есть бабушки другие: есть, которые переживают больше, а есть, которые – меньше. Откуда мне знать, какой из них я стану. Я постараюсь принять себя такой, какой я буду, и не заниматься самобичеванием. Я постараюсь почувствовать. Покамест я абсолютно ничего не чувствую по отношению к внуку, который будет. Ничего. Только по отношению к дочке. Я боюсь за нее еще больше, чем это было на нашей прошлой встрече. Может, со мной что-то не в порядке, если меня совершенно не занимает мое скорое превращение в бабушку? – обращается она к Нири. – Но что меня, да, волнует, так это, буду ли я, что называется, настоящей бабушкой.

– Настоящей бабушкой? – переспрашивает Нири.

– Ну да, – поясняет Това, – настоящая бабушка, как мать моей невестки, жены брата. Которая все время что-то варит, все время рассказывает о своих детях и внуках – в них вся ее жизнь. У нее, как у вас, Клодин, их семеро, чтоб не сглазить. А я не такая и никогда не была такой. Я, кстати, считаю это моим плюсом, а вот моя дочка меня иногда этим попрекает.

– У меня была «настоящая» бабушка, – взволнованно вступает Орна, – всем бабушкам – бабушка! Мы так любили друг друга! Я любила ее совсем иначе, чем маму; и связь между нами тоже была иной. В отношениях с бабушкой меня ничто не напрягало: бабушка есть бабушка, это не мама. Даже когда она на меня сердилась (а она умела сердиться), я всегда знала, что все закончится объятиями и поцелуями. С мамой было не так: когда она сердилась, она наказывала. Правда, она ни разу не подняла на меня руки, не дай бог, но с ней все было совершенно иначе. Бабушке я могла рассказать все, абсолютно все. Но это зависит еще и от человека; я, к примеру, на нее не похожа. И моя мама, когда уже стала бабушкой, не была такой. Моя бабушка действительно была особенной, я таких больше не встречала. Я бы очень хотела, чтобы мои внуки смогли это сказать обо мне, – грустно заключает она, задумчиво поглаживая себя по плечам.

Маргалит тяжело вздыхает.

– Если говорить о бабушке, которая может служить примером, так у меня была потрясающая бабушка, не похожая ни на кого. Я просто преклонялась перед ней. Она пережила катастрофу, потеряла во время войны все, но самое страшное – она потеряла двух дочерей. Меня назвали в честь одной из них, а мою сестру – в честь другой. Им было семнадцать и восемнадцать, когда их забрали. Они были старшими, за ними были еще пятеро сыновей и дочка. По своему поведению она была настоящая аристократка. Я уверена, что адские муки пережитого не оставляли ее до последнего дня, но я никогда не видела ее подавленной, желчной или озлобленной. Удивительно! Что я видела в ней? Благородство и красоту. Она всегда была очень эстетична и ухожена, я не помню ее неопрятной, как бабушки моих… Всегда чистая, аккуратная; мне всегда хотелось к ней прижаться. Особенно я любила трогать мизинец на ее ноге, он был таким гладким. Она была такая чистая, аккуратная, мягкая и приятная.

Маргалит останавливается. Она сидит неподвижно, устремив взгляд поверх голов, затем, сделав еще один глубокий вдох, продолжает, по-прежнему не отводя глаз от стены напротив:

– Она меня называла «моя Маргушечка». Из двадцати пяти внуков я была «ее внучкой», и я всегда об этом знала.

Наклонившись вперед и обведя всех взглядом, Маргалит продолжает с грустной улыбкой:

– Я обожала бывать у нее. Когда я приходила туда, меня всегда ждали книги, приготовленные специально для меня. Но ей было очень важно, чтобы никто не был обижен; этому я учусь у нее. Каждую субботу она приготавливала мешочки с подарками для всех внуков, раскладывая: две конфетки – две конфетки, жвачку – жвачку… Не дай бог, чтобы в одном мешочке было на конфетку больше. Только чтобы не было обид. Вместо подарков она придумала еще кое-что интересное: мы получали от нее деньги соответственно возрасту. Когда мне было десять лет, я получила десять лир. И это очень мудро, потому что один внук хотел часы, другой – что-то другое… Главное, чтобы не было обид. Это великая вещь! А как она готовила! Я научилась у нее всем законам кашрута; я была еще девочкой, но она научила меня всему. И она шила, и вышивала, и вязала; и этому я тоже научилась у нее. Поразительно! Это была моя школа жизни, до сегодняшнего дня я пользуюсь этими знаниями. Она была необыкновенная женщина. И когда она умерла, она умерла на мне. Она попрощалась со мной, – добавляет Маргалит трясущимися губами.

– То есть, как это – на вас? – удивленно переспрашивает Клодин.

– Это случилось в войну Судного дня. Вся семья была дома, так как папу отпустили на сутки. Утром он пошел в синагогу. В шесть утра бабушка проснулась и пошла в туалет. Я тоже проснулась, так как спала с ней в одной комнате. Всегда, когда она оставалась у нас ночевать, мы сдвигали наши кровати, чтобы быть как можно ближе. Она вернулась в комнату, села на кровать и вдруг упала прямо на меня. Я помню, что страшно испугалась и начала кричать: «Бабушка упала!». На мой крик прибежала мама. Все это случилось в одно мгновение.

Маргалит начинает говорить быстро, как репортер, спешащий донести до слушателей развивающиеся с нарастающей скоростью невидимые для них события.

– Мы послали брата за отцом в синагогу; он помчался босиком. Я помню, как ее отвезли в больницу на такси (машин скорой помощи не было из-за войны); папа нес ее до машины на стуле. Так я с ней рассталась. Все, больше я ее не видела…

Глаза Маргалит наливаются слезами.

– Позже я на себя очень сердилась: почему не молилась, почему не читала псалмы? Но ведь я была еще ребенком, мне было всего лишь пятнадцать с половиной. Все случилось так внезапно, я просто растерялась. Через какое-то время позвонил папа и сказал: «Бабушки нет». – И я спросила: «А куда она пошла?» – Он повторил: «Бабушки нет». – И я помню, как бросила трубку и страшно закричала.

Маргалит подносит руки ко рту, затем опускает их перед собой, разглаживает на коленях синюю юбку и снимает с нее прилипший волосок.

– Это была травма, от которой я не могла отойти очень долгое время. Мне нужен был психолог, помощь, но кто об этом тогда думал. Я помню, как мы пришли к ней в дом, и я открыла шкаф и начала нюхать ее вещи. Помню сложенные стопкой кухонные полотенца, перевязанные ленточкой. Я не хотела оттуда уходить, понимаете, я не могла вернуться домой. Моей маме тоже было очень тяжело, она была младшей в семье. Долгое время, по меньшей мере два года, все в доме жили в глубоком трауре: мы перестали слушать радио, перестали многое…

Рут, сидящая возле Маргалит, протягивает ей руку, и та, не глядя, отвечает ей легким пожатием.

– Она была со мной тогда, и она осталась со мной до сих пор. Воспоминания и тоска по ней вновь вернулись ко мне, когда умерла моя мама. Когда мама заболела, я и сестра поехали к бабушке на могилу, и там просили ее спасти маму. Я до сих пор отношусь к ней по-особенному.

Маргалит поднимает с пола свою синюю сумку, достает оттуда кожаную косметичку с зеркалом, а из нее вынимает бумажную салфетку. Она осторожно утирает глаза, прячет салфетку в рукав блузки и продолжает:

– Я всю жизнь помню ее слова: «Всегда улыбайся; следи, чтобы волосы не закрывали твоего лица». Она любила повторять: «Не в одежде дело! Ты можешь надеть самое дорогое платье, но если у тебя будет сердитое лицо, на тебя никто даже не посмотрит. Ты можешь быть одета очень просто, но начищенные туфли и собранные волосы сделают из тебя красавицу».

Она называла меня «ди шёне» – красавица – она говорила со мной по-немецки, и благодаря ей я знаю язык. Английский я не знаю так хорошо, хотя и учила его в школе. Она была главным человеком в моей жизни. Это удивительно, как я помню все, чему она меня учила, и очень многое передала дальше моим детям. Это мне уже неподвластно, это укоренилось во мне, это уже часть моей жизни. Она часто говорила, что я очень похожа на ее дочку. Возможно, она пыталась найти во мне ее замену. Она же во многом заменила мне мать. Я делилась с ней секретами, советовалась, могла говорить с ней на любые темы – то, чего я не могла со своей мамой. Когда я шла с мамой по улице, я никогда не брала ее за руку или под руку; с бабушкой это было автоматически: мы всегда шли с ней под руку. До сих пор я часто говорю с ней; ее фотография стоит у меня в спальне, и я всегда смотрю на нее перед сном. Одну из фотографий я держу в моем молитвеннике. Мне ее очень не хватает, очень-очень…