Мы все обожаем мсье Вольтера - Ольга Михайлова

— Ты посягал на неё?

Жоэль опустил голову.

— Нет. Лишь на себя.

Не поднимая глаз, духовник заговорил.

— Ты не ответил на мой первый вопрос, Джоэле. Ты не расслышал его?

Жоэль с улыбкой пожал плечами.

— Я понял вопрос. Мысль о соитии с мужчиной вызывает во мне брезгливую оторопь. Меня никогда плотски не влекло к Камилло. — Улыбка вдруг пропала с его губ, — Но… влечение… да, я чувствовал. Это… было. — Он жалко улыбнулся, — Я всегда хотел иметь друга. Но равен мне был только он… Равенство умов, равенство духа… Я… я холоден. Всегда замечал это. Я не умею вспылить, разгневаться, меня трудно оскорбить. Другие не таковы. А он… пламя. Я недоумевал, считал его нервным, чрезмерно страстным, но… да, меня влекло к нему.

Жоэль ничуть не лгал, но истина была печальней. Выросший на вилле деда в Италии, Жоэль никогда не имел друзей среди ровесников, но всегда грезил другом — равным, понимающим, и по приезде с отцом в Париж искренне надеялся обрести друга в колледже. Увы. Долгие годы уединённого отрочества, общение с дедом и отцом, кои никогда не делали скидку на юность Жоэля, привели к тому, что он своими суждениями либо пугал, либо шокировал сверстников. Даже приятная и располагающая внешность странно отгораживала от него юношей. Де Сериз был единственным, кто, хоть и дразнил его Савонаролой, мог спорить с ним и понимал его. Понимал, но не принимал. Для Жоэля это был призрак дружбы, фантом товарищества, но и он был дорог.

— Замечал ли ты с его стороны ответное чувство — любое…

Жоэль помедлил.

— Нет. В нём был… азарт соперничества, но до Мари… ненависти я не замечал. Любви тоже.

— Ты сказал, что после того, как он обесчестил твою любимую, ты стал жалеть его. Ты не ошибся? Ты давно не был на родине предков. Может, слова для тебя изменились? Ты ведь теперь француз… Может, мы не понимаем друг друга? Ты говоришь — mìsero, это squallido, insignificante, miserabile — он ничтожен и убог для тебя? Жалко выглядит в твоих глазах? Аvere un mìsero aspetto?

— Нет, mìsero, он вызывает жалость, мне его жаль! Mi fa pieta, mi dispiace per lui… Я люблю его. Я хочу спасти его…

— Мне…неясно… Пусть ты влечёшься к нему Христовой любовью, спасающей и прощающей, — ди Романо умолк, но потом снова заговорил, — но понимаешь ли ты, что любя его и прощая ему…ты вызываешь в нём самом утроенную ненависть? — Он заметил, как побледнел Жоэль и умолк снова.

Сен-Северен подлинно ощутил, что в нём оледенела душа.

— Я видел это… но… почему? Я же истинно пытался простить… и душа моя отпустила ему грех!!

— Ты, мой мальчик, для него — живое напоминание о его низости. Великодушием своего прощения ты унижаешь его, милосердием своего сострадания ты тяготишь его, величием своей любви подавляешь. Если ты прав, и он равен тебе в уме и дарованиях, — простить этого он не сможет. Ты неосознанно выбрал для него худшую из кар — кару помилования. Такие люди, как твой Камилло, никогда не простят другим того зла, которое сами им и причинили.

После долгого молчания Жоэль спросил.

— Значит ли это, что он скорее простит себя, чем меня? Себе он прощает?

— Я не знаю эту душу. Но если он по-настоящему равен тебе… Ничтожные души легко забывают, высыхая как лужи, но чем глубже душа, чем страшней её провалы, тем неизгладимей в ней память греха. Тем страшнее будет и кара, которую он…

Старик умолк.

— … которую он…? Заслужит? Обрушит на себя сам?

— …Не знаю, Джоэлино. Такие, как ты и он, обретают или теряют себя здесь, не ожидая загробных судов Божьих. Они носят ад и рай в себе, поют Осанну или сами казнят себя. И потому — ты не сможешь спасти его… без него самого, а он никогда не захочет быть спасённым тобой… разве что…

Жоэль встал и опустился на колени перед духовником.

— Разве что?

— Неисповедимы пути Господни, но бездонен океан милосердия Его.

— … Мне жаль. Но правильно ли я понял, отец? — Жоэль потемнел лицом, — вы намекаете, что пытаясь спасти его… я… подтолкну его к ещё большему падению? По ненависти ко мне?

Тот с мрачной улыбкой кивнул.

— Даже Господь не может спасти того, кто сам влечется к гибели. Не хлопочи над его душой, но молись о нём.

— Я понимаю. Спасибо, отец, — в глазах Жоэля стояли слёзы.

Отец Доменико исподлобья окинул взглядом своего духовного сына. Сведущий в сердцах людских, читающий потаённое, понимающий сокровенное, отец Доменико искренне любил эту дивную отрасль древнейшего из родов земли своей. На молодом Джоэле ди Сансеверино лежало Божье благословение. Чистый и целомудренный, кроткий, как голубь, и мудрый, как змий, бесстрастный и милосердный — Господи! Воистину, дивен Ты во святых Своих… Но эти размышления были неизвестны юному Сансеверино, ибо вслух иезуит сказал лишь, что ему надлежит внимательно надзирать за собой, ибо дьявол поминутно подвергает нас искушениям, и неизменно помнить, что лишь в Господе мы обретаем силу, без Него же не сотворим ничесоже…

Потом добавил.

— Опасайся самонадеянности. Я знаю тебя и верю в твою искренность. Она — откровение чистой души, но поверь… мало кто из живущих знает себя в полноте. Избегай Камилло. Не то, боюсь я, не ты спасёшь его, но он подтолкнёт тебя к падению. К падению в бездну ненависти и мести. Твоё безгневие и прощение… слишком надчеловечны, слишком божественны, сын мой…

…Жоэля вывели из задумчивости стук копыт и скрип колес экипажа. Карета остановилась, и оттуда показался невысокий человек в тёмном плаще. Он вытащил какой-то мешок, наполненный на треть чем-то сыпучим, вроде песка или муки. Когда незнакомец вступил в круг фонаря, Жоэль де Сен-Северен с изумлением узнал Реми де Шатегонтье. Виконт был в перчатках, холщовый мешок держал осторожно, стараясь не замарать плащ. Аббат пригляделся к ноше его милости, но, не смог понять, чем он наполнен. Реми нетерпеливо переминался с ноги на ногу, потом замер и прислушался. По камням мостовой со стороны биржи снова застучали лошадиные копыта, и показалась ещё одна карета. Герб де Конти на ней Жоэль узнал издали, а через минуту раздался и голос его сиятельства.

— Ну, что, Реми?

Виконт в лаконичных, но непечатных выражениях выразил раздражение опозданием своего собеседника, потом торопливо, но осторожно протянул Габриэлю де Конти привезённый груз. Тот, сопя, погрузил мешок в свою карету и, захлопнув дверцу, зевнул, пожаловавшись, что не выспался. Ремигий, тщательно отряхнув перчатки, сварливо поинтересовался:

— Я надеюсь, теперь мои интересы будут учтены? Или только enculé у нас жуируют?

Де Конти расхохотался.

— Чего это ты дружка-то честишь, Реми? Небось сам не раз тем же пользовался! К тому же мне казалось, что уж твои-то интересы были соблюдены. Я даже тебе позавидовал…

Лицо де Шатегонтье исказилось презрительной и высокомерной гримасой.

— Дружка?… Волк из Компьенского леса ему дружок! Я говорю о моих финансовых интересах, Габи. Я собираюсь купить имение под Сомюром…

Герцог поднял вверх густые кустистые брови.

— Под Сомюром? — и воскликнул с большим пылом и едва заметной иронией, — о, Анжу, долина Луары, да-да, друг мой, это подлинно райское местечко. Какая спаржа, какие яблоки! О, знаменитый «тарте-татин» в городке Ламот-Бёврон! О, моя юность… Юные девочки с упругой грудью, «филе-де-сандр» из окуня с соусом «бёр-блан», толстые аппетитные попки, фаршированный лещ и жареный угорь в красном вине! А лосось со щавелем! А паштеты и козий сыр из Турена! Покупайте, покупайте, дружище…

Ремигий, и это делало честь его самообладанию, старался держать себя в руках, лишь выразив не больно-то пристойными словами мысль, что несколько утомлён досужей болтовней своего собеседника, но Габриэль де Конти продолжал нахваливать белые вина из Сансера и Нанта, мягкие красные из Сомюра и Турена, сладкое и полусладкое белое из Вувре и десертные долины Туэ. Потом поток насмешливого красноречия герцога всё же иссяк, и он заверил своего собеседника, что уже к концу Адвента он, дорогуша-Реми, сможет сделать столь необходимое ему приобретение. Пусть он не волнуется — всё будет прекрасно.

После чего они расстались, герцог велел гнать к Шуази, а виконт отдал кучеру распоряжение ехать домой.

Жоэль поднялся, поплотней укутался в плащ и медленно пошёл к себе. Увиденное насторожило его, но не всерьёз. Грязные делишки грязных людишек. Но что было в мешке-то? Реми боялся испачкаться, держал его на весу… Аббат пожал плечами и ускорил шаг. Неожиданно он снова услышал знакомые голоса. Мсье Фабрис де Ренар, видимо, по пути из книжного магазина, встретил маркиза Анатоля дю Мэна и виконта Эдмона де Шатонэ, и теперь они втроем оживлённо обсуждали недавнее убийство и похороны.

— Всё слишком непостижимо и проделано с таким изуверством…

— Венок от герцога Люксембургского из алых и белых роз был великолепен…