Философия и социология гуманитарных наук - Валентин Николаевич Волошинов

коллектива, создающая социальную спайку и единство без всякой опоры на материальном базисе; сведение капитализма к анальной эротике (накопление кала сублимируется в накопление золота) – вот совершенно достаточные примеры фрейдистской социологии[111].

Итак, повсюду одна и та же идеологическая тенденция: растворить в психике внешнюю материальную необходимость и социальной истории противоставить психологизованный биологический организм как самодовлеющий асоциальный микрокосм.

Все определяющее сознание бытие оказывается внутренним бытием, а в конечном счете только опрокинутым сознанием. Правда, по сравнению с философским идеализмом оно более стихийно, более трагично – и это находится в полном согласии с духом времени, не слишком благосклонным к логическому и к рациональному, но зато оно и столь же маломатериально и малообъективно.

Мы можем теперь окончательно определить фрейдовское бессознательное. Это – образная проекция во внутрь, в глубину души (психики), материальной (физической, физиологической и социально-экономической) необходимости – своеобразно переведенной для этого на язык субъективного сознания – драматизованной и эмоционально насыщенной.

Методы Фрейда – приемы этого своеобразного перевода, а словарь для него заимствован в основном у старой субъективной психологии.

Переместив, таким образом, искусно и почти неприметно материальные процессы (в большинстве случаев неизученные) в душу и подновив ее в духе современности «под машину» («механизмы», «динамика» и пр.), – Фрейд думает таким путем поддержать это дряхлеющее учреждение.

И это иные принимают за материалистическую диалектику!

VI

Но как пришел Фрейд к подобной проекции? И как мы объясним при нашем утверждении терапевтические успехи его метода, отрицать которые, конечно, не приходится?

Мы полагаем, что в корне этой грандиозной проекции находится одно конкретное событие, повторяющееся в жизни Фрейда каждый день и определившее, наконец, все навыки его мысли и даже самое мироощущение.

Мы имеем в виду сложные отношения врача-психиатра и больного-невротика – этот маленький социальный мирок с его специфической борьбой, с тенденцией больного скрывать от врача некоторые моменты своей жизни, обманывать его, упорствовать в своих симптомах и пр. и пр. Это маленькое социальное явление очень сложно. Экономический базис, физиологический момент и момент буржуазно-идеологический (моральный и эстетический) – все это определяет конкретное взаимоотношение в его целом. Врач ориентируется в нем практически, нащупывает детерминирующие его реальные силы, научается управлять ими, но теоретически научно (материалистически) определить их во всей их сложности, конечно, не может (физиология неврозов почти совершенно не разработана – нечего и говорить об их социологии). И вот, за счет этого теоретического незнания вырастает метафора как драматизованный образ практической ориентировки – и как всякий образ, субъективный и относительный, хотя в данном случае полезный.

Фрейдовский механизм в своей первой формации – метафорическое, драматизованное и лишь сдобренное научными терминами выражение возни врача с истериком, кончающейся практической победой врача.

В этом нет ничего удивительного, драматическое оживление практического отношения к предмету, вовлекающее в свой круг и самый предмет, является обычным. Артиллерист представляет себе свою пушку как живое существо. Рабочий, который иной раз лучше ученого инженера практически знает все «капризы» своей машины, не сумеет определить ее «жизнь» теоретически, но зато расскажет вам о ней живо и образно. Часто мы сталкиваемся с силами, начинаем ориентироваться в них и управлять ими – делом, руками, ногами (или словами и словесными увещаниями, если силы даны в человеческом организме и других средств нет) – задолго до возможности их научного определения. И вот, если мы пожелаем изобразить их, мы на самом деле будем определять вовсе не их, а наше обращение с ними, наши навыки, цели и действия.

Но особенно трудно уберечься от неправомерного образного мышления в области психологии. Сам язык предоставляет нам для высказывания внутренних переживаний только метафоры. Нельзя сказать о психическом двух слов, не употребив двух метафор. Здесь позже всего могут восторжествовать объективные методы познания. Можно сказать, что субъективная психология до сих пор еще находится во власти метафоры и на своей почве, т.е. в пределах субъективного метода, едва ли от нее освободится. Поэтому и не должна нас удивлять метафорическая сущность психоанализа.

Конечно, у Фрейда это профессиональное метафорическое ядро его учения чрезвычайно тонко облечено в научную терминологию, замаскировано и скрыто. В пределах своего профессионального применения такой образный метод до поры до времени допустим.

Но метафора, рожденная в кабинете буржуазного венского врача, оказалась на большой дороге основных идеологических устремлений разлагающейся буржуазии, оказалась удачно рожденной: в свое время и на своем месте. И вот она начинает расти, и на наших глазах разрослась до всеобъемлющего миросозерцания.

Психоаналитический сеанс в полутемном кабинете, с его борьбой, со всеми его драматически-живыми перипетиями, – стал символом, стал ключом к мировой динамике, в мировой драме человечества. Трагическая арена с ее Орестейей и Эдиповой трагедией сузилась до модернизованного докторского кабинета, где разыгрывается в лицах пресловутый «Эдипов комплекс». Как характерен для психоанализа самый стиль этого словосочетания: комбинация научно-сухого (комплекс) с эстетико-патетическим (Эдип – и связанные с ним эстетические ассоциации в атмосфере ницшевского «Рождения трагедии»), – точно монокль, вставленный в слепой глаз Эдипа.

Частно-личное взаимоотношение двух (врача – больного) осталось схемой для всех концепций фрейдизма: раскол организма на два полюса (влечения «я» и сексуальные влечения), в основном враждебных друг другу; раскол психики (сознание и бессознательное, «я» и «оно») и пр. При этом эти парные силы ипостазируются, становятся лицами, ведущими между собой идеологическую борьбу. Двое остаются прообразом и всех социальных отношений. Здесь же нужно искать один из корней фрейдовского пансексуализма. Дело в том, что «пару», как какой-то социальный минимум, легче всего изолировать и превратить в микрокосм, ни в ком и ни в чем не нуждающийся, – нужно только сексуализировать эту пару: с милым и в шалаше рай, и для влюбленных весь мир не существует.

Для всех эпох социального упадка и разложения характерна жизненная и идеологическая переоценка сексуального и притом неизбежно одностороннее его понимание: на первый план выдвигается отвлеченно взятая асоциальная его сторона. Сексуальное стремится стать суррогатом социального. Все люди распадаются прежде всего, а то и исключительно, на мужчин и на женщин. Все остальные подразделения представляются несущественными. Понятны и ценны только те социальные отношения, которые можно сексуализировать. Все остальное теряет свой смысл и значение. Так было перед 1789 годом, так и в эпоху римского упадка, то же мы видим и теперь в буржуазной Европе. Чрезвычайно характерная и в высшей степени интересная черта во фрейдизме – сплошная сексуализация семьи и всех без исключения семейных отношений (Эдипов комплекс). Семья – этот устой и твердыня капитализма, очевидно, экономически и социально стала мало понятной и мало