Глотка - Питер Страуб

У Конора Линклейтера были легкие мозговые отклонения, из-за которых он часто путал и перевирал слова и фразы. «Истина в пудинге», – сказал он однажды, и вот сейчас пудинг этот был передо мной. Я испытывал странное, жестокое торжество, я чувствовал себя победителем, как покрытый кровью соперника гладиатор на арене. Я наклонился ниже и увидел сначала ногу в черных штанах, затем вторую, затем его узкую грудь и раскинутые в стороны руки и наконец его голову. Пуля вошла ему в горло и оторвала часть шеи. Он был словно зеркальным отражением Эндрю Т. Мейджорса, над телом которого я стал когда-то настоящим членом похоронной команды.

– Ты достал его, парень, – не унимался Линклейтер. – Ты достал его по-настоящему. – И тут чувство торжества победы вдруг исчезло куда-то, и я почувствовал себя совершенно опустошенным. Я увидел вдруг, какие у него костлявые ноги. А лицо его выглядело каким-то странно сосредоточенным, словно он решал в уме сложную алгебраическую задачу, вычислял, где встретятся два поезда, движущихся навстречу друг другу с разной скоростью. Мне стало вдруг ясно, что у этого парня есть отец, мать, сестра, девушка. И почему-то захотелось вложить ствол моей М-16 в рану на его горле и выстрелить снова. Люди, которые никогда не узнают моего имени и чьих имен я тоже никогда не узнаю, будут ненавидеть меня (Эта мысль пришла позже).

– Эй, все о'кей! – сказал Конор Линклейтер. – Все о'кей, Тим.

Лейтенант велел ему заткнуться, и мы двинулись дальше по Тропе тигра. Я знал, что не услышу ничего подобного, но мне очень хотелось услышать, как только что убитый мной человек ползет за нами по траве.

11

В то утро, когда мне позвонил Джон Рэнсом, я неожиданно проснулся от мучившего меня кошмара. Я вскочил с постели, чтобы стряхнуть с себя этот ужас, и только в этот момент понял, что все это мне приснилось. Было шесть часов утра. Сквозь щель в занавеске пробивались лучи июньского солнца. Я взглянул вниз с антресолей, служивших мне спальней, и увидел стопку книг на моем журнальном столике, диваны с мятыми покрывалами, лежащую на письменном столе стопку бумаги, которая была рукописью одной трети моего нового романа, темный экран и клавиатуру компьютера, лазерный принтер. На столе стояли три пустые бутылки из-под «Перри». Мое королевство было в порядке, но мне хотелось еще «Перри». И я был все еще потрясен только что увиденным кошмаром.

Я сидел в чистом шикарном ресторане, совсем не похожем на «Сайгон», вьетнамский ресторанчик, находившийся на первом этаже дома на Гранд-стрит, где я жил. (На втором этаже жили мои друзья – Мэгги Ла и Майкл Пул). В ресторане, где я сидел, были голые белые стены и накрахмаленные розовые скатерти. Официант подал мне длинное белое меню, отпечатанное на жесткой глянцевой бумаге, и я прочел на нем название ресторана – «Л'Импрайм». Затем я стал читать меню и наткнулся на любопытное название блюда – «человеческая рука». «Это должно быть интересно», – подумал я, и когда к столику снова подошел официант, я заказал «человеческую руку». Блюдо принесли почти немедленно – две больших, красных, красиво сервированных руки, покрытых оболочкой, больше похожей на ломтики ветчины, чем на человеческую кожу. Больше на белом диске тарелки ничего не было. Я отрезал кусочек большого пальца левой руки и положил его в рот. Он показался мне немного сыроватым. И только тут меня пронзила вдруг мысль, что я жую человеческое мясо, я подавился и выплюнул кусок в розовую салфетку. Затем отодвинул от себя тарелку, надеясь, что официант не заметит, что подобная пища пришлась мне не по вкусу. Именно в этот момент я и проснулся, содрогаясь от ужаса, и выпрыгнул из кровати.

Судя по свету, пробивавшемуся сквозь занавески, я сделал вывод, что день будет жарким. Нам предстояло пережить еще одно невыносимо жаркое нью-йоркское лето, когда собачье дерьмо вскипает на тротуарах. К августу весь город будет точно обмотан влажным теплым полотенцем. Я снова лег в постель и попытался унять дрожь. Снаружи до меня донеслось птичье воркование, и я подумал, что это, должно быть, белые голуби. В ворковании их мне слышались какие-то странные слова, голубь словно спрашивал меня о чем-то. Прислушавшись, я стал разбирать эти слова.

– О... кто... о... кто, – кричал голубь. – О, – вздох, – кто, кто...

Именно этот вопрос я слышал всю свою жизнь.

Я встал и принял душ. Многие любят петь под душем, я же лишь повторял все время нараспев: «О...кто...»

Вытеревшись, я снова вспомнил две большие красные руки, лежащие на тарелке, и решил записать все это в свой блокнот. Этот сон был каким-то посланием, и даже если я никогда не смогу расшифровать его, все равно можно использовать это в одной из книг. Потом я записал в блокноте, что сказал мне голубь, решив, что это вполне могло иметь отношение к моему сну.

Работа двигалась медленно – последние дней пять мне вообще плохо работалось по утрам. Я достиг в своей книге того места, когда предстояло решить проблему, которую поставили передо мной описанные события. Я выдавил из себя пару предложений, откладывающих решение проблемы, затем сделал несколько записей в блокноте и решил отправиться на прогулку. Прогулки очищают мысль, делают мозг похожим на чистую страницу. Я встал, положил ручку в карман рубашки, засунул блокнот в задний карман брюк и вышел из квартиры.

Гуляя, я прохожу обычно огромное расстояние, угнетенный и одновременно очарованный тем, что происходит на улицах. Теоретически, ведра опускаются в колодец и приносят мне материал для заметок, пока мое сознание находится где-то совсем в другом месте. Я не добываю информацию сам, я думаю в этот момент о других вещах. Я прохожу по улицам, и чистый лист начинает постепенно заполняться фразами. Но на этот раз страница оставалась девственно белой, пока я шел через Сохо, и к тому моменту, когда я пересек Вашингтон-сквер, я так и не достал из заднего кармана свой блокнот. Потом я посмотрел на подростка, выписывающего фигуры на скейте вокруг торговцев наркотиками с их рюкзаками и «дипломатами», и увидел вдруг моторную лодку, скользящую по синей воде. За рулем ее сидел один из моих героев. Он щурился от яркого солнца, и время от времени прикрывал глаза рукой. Было очень рано, солнце только что взошло, и он держал курс на другую сторону озера. На нем был серый костюм. Я понял вдруг, куда он едет, достал из кармана блокнот и записал: «Чарли... моторная лодка... костюм... восход... причал у дома Лили... прячет лодку в камышах». Я увидел капельки росы на лацканах красивого серого пиджака Чарли.

Так вот что затеял Чарли Карпентер.

Я пошел вверх по Пятой авеню, глядя на спешащих на работу людей, и увидел Чарли, прячущего лодку в камышах у границ владений Лили Шихан. Он выпрыгнул на влажную землю, позволив лодке отплыть немного от берега. Прошел через камыши, вытер платком лицо и руки. Потом промокнул влажные места на пиджаке. Остановился на секунду, чтобы причесаться и поправить галстук. В окнах Лили было темно. Он быстро пересек лужайку, направляясь к крыльцу.

На Четырнадцатой улице я остановился, чтобы выпить чашку кофе. На Тридцать пятой улице Лили вышла из кухни и обнаружила стоящего на пороге Чарли Карпентера. «Решил заглянуть по дороге на работу, Чарли?» На ней, был длинна" белый халат с мелким цветочным рисунком, волосы ее были растрепаны. Я увидел, что Лили только что покрыла ногти свежим слоем лака цвета баклажана. «Ты, как всегда, полон сюрпризов».

А потом все остановилось, застыло, чтобы снова зашевелиться неизвестно когда. На Пятьдесят первой улице я зашел в «Б. Далтон», чтобы посмотреть кое-какие книги. В секции религиозной литературы на первом этаже я купил «Гностицизм Бенджамина Уолкера», «Библиотеку Хамманди» и «Евангелие от Фомы». Выйдя на улицу с книгами под мышкой, я решил отправиться в Центральный парк.

Пройдя мимо зоопарка, я присел на скамейку, достал блокнот и поискал мысленным взором Чарли Карпентера и Лили Шихан. Они не сдвинулись с мертвой точки. Лили по-прежнему говорила: «Ты, как всегда, полон сюрпризов». А Чарли Карпентер, стоя на пороге ее дома, держал руки в карманах и улыбался ей, как ребенок. Оба выглядели прекрасно, но я не мог сейчас о них думать. Я думал о похоронной команде и капитане Хейвензе. Я вспомнил странных людей, с которыми провел несколько дней, и увидел их прямо перед собой в сарае для трупов. Я вспомнил свой первый труп и историю Крысолова о Бобби Суэтте, который превратился в красный туман. Я видел перед собой Крысолова, рассказывавшего эту историю, его сверкающие злые глаза, его дрожащие руки, его возрождающееся к жизни существо, когда он рассказывал о звуках, которые издавала земля. Сейчас Крысолов казался мне удивительно молодым. Он был худ и костляв, как не сформировавшийся подросток.

Потом, сам того не желая, я вспомнил кое-что из случившегося дальше, как это бывало со мной иногда после ночных кошмаров. Мне пришлось встать со скамейки, я положил блокнот обратно в задний карман брюк и стал бесцельно бродить по парку. Я знал по опыту, что пройдет несколько часов, прежде чем я смогу работать или даже нормально разговаривать с кем-нибудь. Я чувствовал себя так, словно иду поверх могил, словно множество ребят вроде Крысолова и ди Маэстро, слишком молодых, чтобы голосовать и пить, лежат на глубине нескольких футов под этой травой. Затем я напрягся, услышав сзади звук чьих-то шагов. Пора было возвращаться домой. Я повернулся и пошел, как мне казалось, к Пятой авеню. Голубь, забив крыльями, поднялся над травой, которая примялась в том месте, где он взлетел, словно другая трава, на площадке для вертолетов.