Снега метельные - Иван Щеголихин

Женя вздохнула с облегчением. Значит, все-таки они молодцы, значит, на самом деле там у них боевое, силь­ное руководство, способное исправлять ошибки по ходу дела. Хорошо, что Женя не пошла к Николаеву — жало­ваться, признаваться, каяться — положение выровнялось, а о частностях можно будет поговорить потом.

А Сергей молодчина, дотянул до своего рекорда, слав­ный, красивый, мужественный Сергей Хлынов.

12

Весть о том, что Ткач официально заявил об оконча­нии уборки, услышали на бригадном стане от горючевоза.

— Первые в области. Уже по радио раза три переда­вали,— беспечно балагурил горючевоз.— Ждите, хлопцы, орденов и медалей, крутите дырки на пиджаках, Ткач свое дело знает.

Недоброе отношение к Хлынову стало сейчас в брига­де еще более резким. Получилось так, что директор всег­да и во всем опирался на Хлынова, на его авторитет, на его покладистость, на его возможности работать с беше­ной энергией и выкручиваться из таких положений, где сам чёрт себе башку сломит. Получилось, в конце концов, что Хлынов более других солидарен с Ткачом, во всем ему потакал, соглашался с приписками и ни разу не взбунтовал открыто, а только злее работал. Все бы­ли мрачны и молчаливы, умышленно уклонялись от вы­яснения отношений, откладывая свой гнев напосле­док, до того момента, когда пойдет решительный разговор об ответственности. А разговор такой состоится рано или поздно, шила в мешке не утаишь.

Десятого сентября в бригаде ненадолго появился Ткач, похудевший, осунувшийся. Он уже не приказывал, как прежде, только просил: «Жмите, ребята, жмите на всю железку...»

— Выручай, Хлынов, поговори с хлопцами, поддержи боевой дух,— глуховато попросил он Сергея, пытаясь с прежней начальственной повадкой похлопать парня по плечу, но Сергей в ответ хмуро отвернулся и ничего не сказал. Ему было жалко Ткача...

Двенадцатого случился на кухне пожар. Кое-как ус­пели загасить пламя, никто не пострадал, но фанерная, высушенная до звона крыша успела сгореть, и вид у кух­ни стал унылый, голый, и невольно думалось, – случай не к добру. На полдня задержали горючее — это в такой-то момент!— и бригадир не находил себе места от злости. Стало вдруг заметно, ребята перестали бриться, Марья Абрамовна пересолила суп, и вообще по­веяло от когда-то веселого, живого стана безнадежной усталостью. Что ж, дело сделано, вся область уже знает о том, а они работают, не покладая рук.

Дело сделано, а сотни гектаров хлеба стоят на корню...

Двенадцатого ночью Хлынов и Танька Звон работали па соседних загонках, рядом. Остановили машины глухой ночью. Было пасмурно, очень темно, небо висело низко, зловеще, комбайны, похожие на усталых животных, опус­тивших кургузые хоботы, едва виднелись на фоне неба.

Танька перешла загонку с телогрейкой на одном пле­че, приблизилась к Хлынову.

— Холодно, Сергей!— сказала она напряженно гром­ко.— Давай вместе вздремнем.

— Вместе так вместе,— устало согласился Сергей. Она оживилась, будто и не устала, начала сгребать валки, переносить их на жнею, устраивать лежбище.

— Моя телогрейка поменьше, постелим ее вниз,— говорила она деловито.— А твоя побольше, ею накроемся.

Голос ее изменился, стал непривычно ласковым, и она впервые показалась Сергею жалкой, слабенькой девчон­кой, и доброй.

Становилось все холоднее, и только под пшеницей они могли найти спасение от холода.

Она легла первой и молча ждала Хлынова.

Он прилег рядом, на краешек, но она притянула его ближе. Сергей покорно придвинулся, так было удобней и теплее. Пахло от нее комбайном, полем, непросохшей травой.

— Спать давай, Танька,— сказал он хрипловато-сон­ным голосом.— Ты молодец, ты работяга, Танька...

Она ничего не ответила, посмотрела на него и, убедив­шись, что он закрыл глаза и всерьез, без притворства за­сыпает, тормошнула его:

— Сергей, подожди! – Он открыл глаза.

— Спи, Таня, спи... Завтра опять за штурвал, пере­дышки не будет. Еще ведь чёрт знает сколько...

Сергей снова закрыл глаза. Танька сильно затормо­шила его, припала горячими губами к его колючей щеке. Он сонно помотал головой, высвобождаясь. Танька воз­мущенно приподнялась, сказала с болью:

— Сергей, но я не могу спать! Слышишь, Сергей!

Ей как будто стало душно, несмотря на холод, она дернула платье на груди, с треском сорвала поясок.

— Почему ты отворачиваешься, Сергей?!

Он очнулся, встревоженный ее неумеренной настойчи­востью.

Увидел ее сверкающие глаза, сказал мягко:

— Не надо, Танька... Устал я и вообще...

— А в прошлый раз? Я даже не верю, что это ты со мной был.

— В прошлый раз я был пьян. И вообще дурак. А сейчас, Танька, я открыл закон. Все глупости в жизни происходят от того, что совесть у одних есть, а у других ее нет. Разнотык получается, непримиримое противоре­чие. Открыл я, можно сказать, закон совести, тебе по­нятно?

Она долго молчала.

— Понятно... Я тоже закон открыла. Для себя. На Колыму мне надо ехать. Там, говорят, женщин недобор. Кому-нибудь еще понравлюсь.

— Эх, Танька, Танька, и жалко тебя, и зло берет. А я не могу, Танька, я не хочу — и крышка. Я другую люблю, хочешь верь, хочешь нет.

Она отодвинулась, независимо легла на спину, зало­жила руки за голову. Долго смотрела на темное небо и, наконец, прежним забубённым и хамовнтым голосом проговорила:

–– А ведь мне чужие мужья говорили, что одно другому не мешает.– И молча уставилась в небо немигающими глазами, в них мерцала темнота ночи. Потом обронила обижен­но, мстительно: – Ты просто валенок сибирский, вот и выдумываешь законы.

Надо было урезонить ее и спать.

— Интересно, какой я у тебя по счету?

— Скажу — обидишься.

— Не обижусь. Я арифметику с детства люблю.

Танька помолчала. Она не думала отвечать на глупый вопрос, но волей-неволей вспомнила главного механика, он встречал их эшелон на станции и сразу посадил Таньку в кабинку к себе, и потом она жила в его квар­тире, пока не приехала у того жена с ребенком. Вспом­нила завклубом, с ним вместе пели зимой в самодея­тельности, и еще вспомнила бесшабашно-веселого, всегда пьяненького, молодого, но уже лысого журналиста, который прожил в поселке полмесяца лишних из-за нее, Таньке пришлось самой его выпроваживать... Вздохнула и сказала:

— Все равно ты у меня самый первый.

Он не отозвался, не слышал уже, спал. Таньке стало обидно, и она заплакала тихо, без содрогания, боясь разбудить спящего.

Почему ей всю жизнь не везло? Почему у других то же самое называют любовью, дружбой, а у нее обязатель­но связью или блудом? Впрочем, наверное, не было у нее любви, это правда, ни один чистый парень не просил ее выйти за него замуж. Еще в Риге одна старшая Танькина подруга любила повторять, клоня голову к плечу и щу­рясь от сигаретного дыма:

— Теперь мужчина не тот пошел. Раньше хоть и врал, но с первой встречи обещал жениться. А сейчас все честные, все предусмотрительные.Не успеет познако­миться, сразу предупреждает, чтобы, мол, без последст­вий, жениться не собираюсь...

Танька прерывисто вздохнула, расправила телогрейку, накрыла ею Сергея с головой, сама накрылась и сразу уснула.

Когда проснулись, было почти светло, снежно-светло и мглисто. Поле было седое, стоял мороз. Сергей вско­чил первым, мгновение что-то соображал, потом ринулся к мотору, нашарил головку блока.

— Разморозило!— бешено заорал он.— Беги к свое­му! Воду не спустили!..

Танька, еще не успев очнуться после сна, побежала к своему комбайну, спотыкаясь, оскальзываясь на снегу, добежала, чем-то звучно загремела и побежала обратно. Она торопилась, как будто можно было еще что-то успеть сделать.

Там, где лежали валки пшеницы, возвышался длинный, плос­кий, уходящий вдаль сугроб, похожий на братскую могилу. На середине загонки Танька в бессилье остановилась, глянула на край мертвого поля, где мутно светлел вос­ход, вскинула руки и стала взахлёб слать проклятья всему на свете.

13

Никогда не думал Митрофан Семенович, что его может до такой степени напугать приезд секретаря рай­кома Николаева. И никогда раньше не примечал он, что Миша, водивший райкомовскую «Победу», симпатичный парень, бывалый, расторопный, все умеющий, всегда вежливый, способен заговорить таким прокурорским то­ном. Войдя в переднюю, можно сказать, без разрешения, Миша непотребно громко спросил, дома ли сейчас Ткач. Охамел, забыл, как звать-величать директора прослав­ленного на всю целину совхоза.

Митрофан Семенович намеренно помедлил в другой комнате и, слушая, как чаще забилось сердце, вышел на зов. Миша, щеголеватый, как всегда опрятный, не поздо­ровался первым.

«Тебе бы на загонке потеть, а не начальство катать. Не шофер, а, честное слово, водитель»,— хотел заметить в отместку Ткач, но раздумал и сердито, начальственно спросил: