Дядя Ник и варьете - Джон Пристли

— Доброе утро, мисс Эллис, — сказал я весело и дружелюбно, хотя сердце у меня так и прыгало.

Она оторвалась от письма, и тут я впервые увидел ее лицо без грима и сценического освещения. Глаза у нее были не голубые, а серые, теплого тона. Однако во взгляде, обращенном ко мне, никакой теплоты не было. Она посмотрела холодно, вздернув нос и подбородок; затем, не сказав ни слова, повернулась и стала подниматься по лестнице. Рядом раздался легкий смешок — кто-то вошел.

— Доброе утро, мистер… — как же вас зовут? — Хернкасл, — с улыбкой промолвила мисс Блейн. — Чем вы ее обидели?

— Я и сам не понимаю, мисс Блейн. Она осадила меня вчера вечером, но я решил попробовать еще раз.

— Не удивляюсь. Она очень мила. Подождите меня. — Она справилась о письмах. — Вы собирались бежать, чтобы скрыть краску стыда, бедняжка? Если нет, то пойдемте в мою уборную. Боже, как я устала! — Она взяла меня под руку, и мы стали подниматься по лестнице. — Вчера мы были на вечеринке, да, по воскресеньям даже в Эдинбурге бывают вечеринки, и бедный Томми до сих пор не пришел в себя. Потому я и явилась на эту мерзкую репетицию. Если бы пять лет назад мне сказали, что в понедельник утром я сползу вниз, чтобы дать указания оркестру мюзик-холла, я бы… меня бы хватил удар. Как вы сказали, вас зовут, милый?

— Хернкасл.

— Ну, не настолько уж я тупа. Как ваше имя?

— Ричард. Дик.

— Да, да. И вы хотите стать художником. Так, где же моя уборная? По-моему, где-то здесь. Да, вот она.

В уборной я впервые увидел ее по-настоящему, точно так же, как только что разглядел и Нэнси Эллис. Теперь я понимаю, что Джули Блейн не повезло с самого начала, потому что она родилась на двадцать лет раньше, чем следовало. Она ничуть не походила на волооких бело-розовых красоток с ямочками, которыми так восхищались в ту пору, особенно на сцене; а вот лет через двадцать, когда экран завоевали Гарбо и Хепберн (а Джули Блейн была похоронена и забыта), она могла бы занять достойное место рядом с ними. У ней был большой, чуть низковатый лоб, красиво очерченные брови, изящная линия скул, слегка запавшие щеки; добавьте сюда длинноватый нос с горбинкой и большой выразительный рот с тонкими губами. Разбирая на столе баночки и склянки, она поймала в зеркале мой изучающий взгляд.

— Не смотрите так, — сказала она, оборачиваясь. — Я сегодня выгляжу столетней старухой. И никогда не была хорошенькой.

— Нет, вы не хорошенькая…

— Как это любезно!..

— Вы настоящая красавица, мисс Блейн.

— Чепуха! Но коли уж вы так рассыпаетесь в комплиментах и льстите мне, то можете называть меня просто Джули.

— Я вам не льщу. И не собираюсь говорить любезности. В каком-то смысле я вообще о вас не думал, а рассматривал ваше лицо как своего рода натуру, даже предмет, и увидел, что оно красиво.

— А-га! в вас заговорил художник.

— Ну, какой из меня пока художник. Я и не претендую на это. И в то же время я — живописец и смотрю на все глазами живописца.

— И вещаете торжественно, как молодой индюк. Подите сюда.

Я подошел, и она коснулась моих губ легким, беглым поцелуем.

— Спасибо, Дик. А теперь мне пора. Оркестру с нами почти нечего делать: у меня для них всего три реплики, но Томми требует, чтобы на выходе был верный темп, и всегда сам проверяет. Только сегодня я знала, что не смогу его добудиться. Пошли, Дик.

— У вас, кстати, и голос красивый, — сказал я почему-то ворчливым тоном.

— Опять вы за свое. Что ж, я тоже нахожу, что голос у меня приятный, только «кстати» здесь совсем ни при чем, Дик. Это все тренировка и тяжкий, упорный труд. Я целых два года была любимой рабыней одной замечательной старой актрисы. А теперь насчет этой девочки, Нэнси, что так грубо вас отшила. Вы уже влюбились, бедняжка?

— Еще нет. Нельзя же так сразу. Но, наверно, мог бы. А что с ней случилось? Что я ей сделал? Она же меня совсем не знает.

— Конечно нет. Но я, кажется, могу помочь в вашем горе. Вероятно, ваш дядя прошелся насчет их номера, который, по-моему, очень мил, хотя мужчины у них отвратительные.

— Мне номер тоже понравился.

— И особенно ваша крошка Нэнси. Она далеко пойдет, если только захочет. Но ее сестрица говорит, что она не хочет. Они-то честолюбивы — сестрица и ее глупый муж. А Нэнси, видно, совсем нет: ей вообще не нравится сцена. Странно, правда? Ведь она самая талантливая из них.

Когда мы спустились к сцене, откуда-то из угла послышалось хихиканье. Это Барни, наш карлик, выламывался перед Нони. Но он стоял ко мне спиной, и я не стал его окликать.

— Это, кажется, один из ваших индийских коллег, Дик? — спросила Джули с мягким злорадством. И добавила, понизив голос: — Я все твержу себе, что его надо жалеть, но не могу отделаться от чувства омерзения. А в этой девчушке, на мой взгляд, есть что-то порочное. Но может быть, вам она нравится. Я знаю, что Томми был ею увлечен в начале гастролей. Постойте-ка… нет, они еще не закончили. Если вы меня подождете, — а я ненадолго, — то мы сможем выпить. Это единственное, на что я сейчас способна. Хотите, я скажу жестокосердной Нэнси, что грехи дяди да не падут на голову ни в чем не повинного влюбленного племянника?

— Нет, спасибо, Джули. Если можно, я подожду, и мы выпьем с вами.

Она пошла на сцену, а Боб Хадсон как раз освободился и направился прямо ко мне. На нем был просторный костюм из ворсистого твида — теперь этого материала нет, но тогда он был очень моден среди таких, как Хадсон. У него была типичная для того времени сценическая внешность (вскоре, лет пятьдесят назад, этот тип внезапно исчез): черные вьющиеся волосы, разделенные прямым пробором, широкое румяное лицо, небольшой нос и крупный подбородок, который он изо всех сил выпячивал, — эдакий романтический тип морского офицера. И хотя у меня не было никаких доказательств, я мог бы поклясться, что он пустой малый и трус.

— Послушайте, Оллантон… — начал Хадсон.

— Я не Оллантон, меня зовут Хернкасл.

— Ладно, пускай будет Хернкасл. Вы причиняете беспокойство моей свояченице, мисс Эллис…

— Беспокойство? Я только пожелал ей доброго утра. Это можно стерпеть, верно?

— Она не хочет с вами разговаривать и прошу ее не тревожить.

— Убирайтесь!

— Хотите заработать по носу?

— Только попробуйте! — Мой взгляд не предвещал ничего доброго. Я не был драчуном, но и он, видимо, тоже. Кроме того, пусть я был молод и глуп, но уж трусом-то меня никто не мог назвать.

— Так вот, оставьте ее в покое, Хорнкасл…

— Хернкасл. И запомните мое имя хорошенько на случай, если придется вызывать полицию.

Он зашагал прочь, расправляя плечи и надуваясь, чтобы заполнить весь свой пиджак и устрашить меня внушительной спиной. Я не рассердился на этого чванливого осла, но был в страшной обиде на Нэнси, которая побежала жаловаться на меня такому болвану. Это было похуже, чем холодное презрение. Надо выкинуть ее из головы. Нечего тратить время и душевные силы на глупую крошку Нэнси Эллис.

— Ну вот, теперь мы пойдем и выпьем, — сказала Джули, подходя ко мне. — Я здесь бывала на гастролях. Не с Томми, а в те времена, когда называлась настоящей актрисой. Тут недалеко есть одно славное местечко, мы всегда туда ходили.

По дороге я спросил ее, что за человек Томми Бимиш.

— По-моему, он блистательный комик, — добавил я. — Я давно им восхищаюсь. И был неприятно поражен его грубостью и злобой, — вы, наверное, не помните, — когда я впервые стоял за кулисами…

— О, отлично помню. Вы тогда терпели всего одну минуту, а я — несколько адских часов. Он злился, потому что в тот день были плохие сборы. Он считал, что сделает аншлаг в ньюкаслском «Эмпайре» даже на шестичасовом представлении в понедельник. Он был обижен и зол и потому напился между представлениями, чего обычно не делает. Так вот, что же он за человек? Боже мой! Что я могу сказать? Конфетка с рыболовным крючком внутри. А порой бывает и наоборот: полынь с шоколадной начинкой… Нет, это чересчур сложно… Спросите как-нибудь в другой раз, когда выпадет свободный часок. Тогда, если будет охота, вы тоже расскажете, что за человек этот ваш дядя Ник, — ведь мне, да и всем другим, он кажется не слишком обаятельным. Я говорю так, потому что надеюсь, что мы будем друзьями. Верно, Дик?

— Я бы очень этого хотел, — ответил я, не поддаваясь ее шутливому тону. — Очень хотел бы, даже если б вы были другой, наполовину другой. Пока что мне совсем одиноко на сцене варьете.

— Видит Бог, мне тоже, дружок. Это — не мой мир, не мой театр, и все они — люди не моего круга. Итак, Дик, будем друзьями, насколько это возможно. Я говорю так, потому что Томми бывает очень капризным и — должна предупредить вас — часто ревнует. Самая невинная наша дружба… Какой ужас! Ведь по годам я вам почти в матери гожусь, но это ничуть не уменьшит его ревности. До Манчестера с нами был старый клоун-скрипач, — такой чудный старик, — и мы с ним подружились: он часами рассказывал мне занимательные истории из цирковой жизни… А Томми просто из себя выходил. Я думаю, это он позвонил в агентство и заставил их убрать старика из нашей программы. Когда я его обвиняла, он отпирался как мог, — я была в бешенстве и грозилась уйти, — и все-таки, мне кажется, что он лгал. Томми умеет лгать, как никто, хотя порой из самых лучших побуждений. Он очень сложный человек и, может быть, именно поэтому — такой замечательный комик. Блистательный — вы правильно сказали. Уж я-то знаю это после стольких месяцев ежедневных выступлений. И ведь никогда не угадаешь, что он сделает и скажет в следующую минуту, и всегда с самым серьезным видом, так что невозможно удержаться от смеха. Я слыхала, что многие знаменитые комики настаивают и даже требуют, чтобы их партнеры делали вид, что помирают со смеху. Томми Бимиш не гаков. А изображать истеричную идиотку с неподвижным лицом — просто мука мученическая.