В тюрьме - Михаил Ольминский

Понемногу наладилось дело и с книгами. По правилам, книги из тюремной библиотеки политическим заключенным вовсе не выдаются. Можно читать только свои; но получать или покупать их можно, а возвращать из тюрьмы на волю нельзя до самого конца срока заключения. Тюрьма имеет свой специальный каталог запрещенных книг, кончающийся изданиями 1893 года; о книгах, изданных позже, нужно подавать прошение в главное тюремное управление, которое каждый раз сносится с главным управлением по делам печати. Существуют особые печатные бланки для прошений о книгах; на них надпись: «Секретно»; под этими прошениями нам запрещалось подписывать свою фамилию. Государственное дело великой тайны! В камере можно иметь одновременно, кроме словаря и учебника, три книги научного содержания и одну – беллетристического.

Дня через два по моем прибытии явился в камеру старший надзиратель.

– В ваших книгах оказались запрещенные: Писарев и «Письма к тетеньке» Щедрина. Пушкина и Лермонтова вам пропустили, хотя в них есть запрещенные статьи: «Демон» и «Евгений Онегин». Но начальник разрешил своею властью.

– Но у меня нет сочинений Писарева.

– Там есть маленькая книжка в зеленой обложке.

– Так ведь это биография Писарева, сочинение Евгения Соловьева.

– Все равно. В каталоге сказано: «Все сочинения Писарева». Значит, и переводы, и стихотворения, и биографии.

– Я об этом буду иметь разговор с помощником. Но неужели и «Демон» и «Евгений Онегин» тоже запрещены?

– Да. Только сказано: «Берлин, 1866 года», а у вас другое издание. Запрещены также «23 сказки» Щедрина, а у вас на книге стоит просто: «Сказки». Поэтому их пропустили.

– Может быть, указан и год издания «Писем к тетеньке»?

– Да. Там стоит 1883.

– Скажите помощнику, что я желаю его видеть.

– Я еще хотел сказать: стихи у нас не считаются беллетристикой, но сочинения Лермонтова – беллетристика, потому что «Демон» – восточная повесть. Вы просили выдать собрание сочинений Скабичевского, но это тоже беллетристика.

– Каким образом?

– Там в заглавиях указаны романы и повести.

– Так ведь это не заглавия, а подзаголовки: они указывают, по поводу какого произведения написана критическая статья.

– Хорошо, я скажу помощнику.

Надзиратель был, видимо, обижен моими возражениями. Потом пришлось говорить с помощником. Он довольно легко разжаловал Скабичевского из беллетристов. Относительно биографии Писарева отделался вопросом:

– Вы уверены?

И обещал подумать. По поводу «Писем к тетеньке» он стоял на своем, хотя я указывал, что запрещено отдельное издание 1883 года, а у меня полное собрание сочинений Щедрина 1892 года. Дело дошло до начальника тюрьмы, который признал правильным решение помощника. Я решил обратиться в главное тюремное управление. Но как написать прошение в такой форме, чтобы не накликать новых запрещений? Я решил вовсе не напоминать о Щедрине, а поставил вопрос в общей форме. Напомнив, что в каталоге указывается год и место издания, я просил «дать разъяснение»: распространяется ли запрещение и на другие издания? Затем привел в пример «Демона» и «Евгения Онегина» и поставил вопрос: следует ли из этого, что запрещены и все полные собрания сочинений Пушкина и Лермонтова, и либретто опер того же издания, и хрестоматия с отрывками из «Демона» и «Евгения Онегина». Я старался сделать свое прошение возможно более нелепым. На другой день после его подачи «Письма к тетеньке» лежали у меня в камере.

Однажды мне принесли Л. Толстого «Война и мир». Книга новая, а год издания нарочно оторван. Это поставило начальника тюрьмы в очень трудное положение: и совестно и боязно. В конце концов он решился рискнуть и выдал книгу.

Понемногу и эти порядки изменились к лучшему. Ответы из главного тюремного управления стали получаться через две-три недели. Книги реже стали подвергаться запрещению.

Потом начальнику тюрьмы было предоставлено собственной властью пропускать новые, повторные издания тех книг, первые издания которых не были внесены в каталог. Наконец тюремное начальство составило описок тех новых книг, которые в разное время были пропущены по прошениям отдельных лиц, и эти книги разрешались уже без новых прошений.

Постепенно улучшение режима выражалось и в меньшей придирчивости к мелочам (мелочные стеснения больше всего раздражают) и в обращении начальства с заключенными. Нужно, однако, оговориться, что всякий тюремный режим уже сам по себе является такого рода вещью, что трудно не чувствовать оскорбления часто даже в тех случаях, когда начальство считает себя достаточно деликатным.

Когда надзиратель должен вести куда-нибудь арестантов, то он командует: «Пошел». Это слово до сих пор режет мне ухо; но лично ко мне оно не применялось, и я не имел случая протестовать. Один вновь поступивший надзиратель стал выговаривать это слово, как кричат на собак: «Пшел». Тут уже я счел нужным обратиться с жалобой к помощнику. Он, по обыкновению, ответил неумным и отчасти оскорбительным вопросом: «Вы слышали?» – и поспешил вон из камеры. Однако собачьи команды тотчас же прекратились. Отмечу, между прочим, что этот надзиратель потом оказался добрейшим и простецким парнем; очевидно, только ради развлечения он позволил себе грубость, не сознавая ее значения.

Но вопрос помощника долго было неприятно вспоминать, хотя я знаю, что он был сделан без намерения оскорбить.

Надзиратели на прогулке ведут себя неровно. Однажды они все разом точно с цепи сорвались. Озлобленные крики их: «Не разговаривать!» – раздавались ежеминутно. Некоторые пошли дальше. Озябший арестант пошел с прогулки раньше общей команды «домой», а надзиратель кричит ему вслед:

– Только ворота ломаете!

Арестант, прыгнув через лужу, споткнулся, а шедший сзади улыбнулся.

– Чего смеешься? – слышится грубый окрик. Меня начало мутить. Жизнь и без того обрезана до последних пределов. Что же будет, если пойдут нападения даже из-за того или иного выражения лица? В голове уже складывается злое прошение о разъяснении, какое именно выражение лица полагается иметь арестованному в различные моменты тюремной жизни, так как требование подобного рода, обращенное к моему соседу, тем самым относится и ко мне. Во время этих размышлений новый окрик:

– Чего голову повесил? Идет, как овца!

Тут уже я не выдержал, остановился и начал резко говорить, что надзиратели не имеют права делать замечания по поводу того, что не запрещено. Надзиратель струсил и стал извиняться. В ближайшем своем письме, идущем через руки тюремной администрации, я рассказал этот эпизод и высказал предположение, что надзирателям приказали быть построже, а они поняли, что нужно быть погрубее. На другой день окрики на прогулке прекратились.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});