Девочка из детства. Хао Мэй-Мэй - Михаил Демиденко

Видно, при той неразберихе, которая была при оккупации, новые хозяева не нашли адреса известного вагоновожатого. Работать он устроился в товариществе «Искра». По сей день помню объявление:

ТОВАРИЩЕСТВО «ИСКРА»

ПРОИЗВОДИТ ВЫРАБОТКУ ЦЕРКОВНЫХ СВЕЧЕЙ И ПОКУПАЕТ ВОСК

от учреждений и частных лиц в неограниченном количестве за наличный расчет, а также покупает парафин для хозяйственных свечей.

Ул. Крайнева, 54 (со двора), тел. 1-10-531

Людей, которые работали на церковь, связанных с культом, не трогали. Оккупационные власти поощряли религию. Сохранилось и такое объявление:

РЕМОНТНО-СТРОИТЕЛЬНАЯ ТЕХНИЧЕСКАЯ КОНТОРА № 1 в гор. КИСЛОВОДСКЕ

доводит до сведения ЦЕРКОВНЫХ УПРАВЛЕНИЙ различных населенных пунктов, что она берет СОСТАВЛЕНИЕ ПРОЕКТОВ ЦЕРКВЕЙ и производство работ по постройке их. Имеются опытные специалисты.

Обращаться по адресу: г. Кисловодск, проспект Адольфа Гитлера, д. 14 (бывш. помещение Карачаевской сберкассы). Правление.

Что там говорить о разных товариществах по производству свечей… Первого сентября, в день начала учебного года, в школе № 9 было богослужение… Но не буду забегать вперед.

Основным средством существования Петра Михайловича были замки. Жили мы у самой толкучки. Она разрослась до немыслимых размеров, подмяла и пустырь, на котором продолжал белеть камень, свезенный на строительство нового базара. В обороте были советские деньги, оккупационные марки и марки райхсбанка, но этих марок лично через мои руки прошло мало. Они ценились высоко и были, собственно, единственными денежными знаками, обеспечивающимися имперским банком. Оккупационные ценились даже ниже советских, потому что их было много; видно, их печатали немецкие власти непрерывно. Твердой валютой были реальные вещи, спрос на которые был постоянен, например пол-литра водки, буханка хлеба, литр молока или замок… Спрос на замки был большой и постоянный. Петр Михайлович скупал старые, поломанные, дома чистил, промывал в керосине, чинил. Торговали ими на рынке тетя Луша и Танька, дочка тети Луши от первого брака. Тетя Луша была тихой и в то же время весьма едкой на язычок женщиной. Мужа она уважала — была благодарна, что взял ее с девочкой и сыном и ни разу за совместную жизнь не попрекнул чужими детьми. Сын ее, Федька, даже называл Петра Михайловича отцом. Он его назвал батькой в последнем письме с фронта. Тетя Луша с просветленным лицом доставала письмо из шкатулки с нитками и давала всем читать; естественно, это происходило, когда мужа дома не было.

«Дорогой батя Петр Михайлович, — писал ее сын, — тебе низко кланяюсь. Сделал ты мне много хорошего, и поэтому я тебя батькой считаю…» Дальше шли рассуждения о жизни и т. д.

— Где он теперь? — вздыхала по сыну тетя Луша. — Быстрее бы нас с неволи вызволил.

И она затихала, точно прислушивалась — не слышно ли голоса ее сына.

С дочкой у нее были весьма сложные отношения, вначале я даже подумал, что мать ненавидит Татьяну.

— Ходит брюхатая, — ворчала мать, когда муж уходил по делам. — Арбуз проглотила…

Дочка молчала, украдкой вытирала глаза.

У Татьяны был жених — раненый. От него она и нагуляла ребенка. Зарегистрироваться они не успели. Когда налетел немец, жених пропал. То ли ушел, то ли погиб… Он уже выздоравливал, а при той спешной эвакуации, которая была, на машины брали лишь тяжелораненых, а легкораненые, тем более выздоравливающие пошли своим ходом. Но ушли немногие, дороги перехватили немецкие мотоциклисты. Население, которое шло вместе с нашими войсками и потом вернулось, рассказывало, что раненых стреляли без жалости, а выздоравливающих загнали за проволоку, где не было воды, не то что хлеба.

Я знал, что такое два товарных вагона, прицепленных в конец состава со скотом.

Татьяна ждала жениха, надеялась, что он остался жив, вернется. Мать ее надежд не разделяла, хоть и упрекала скорее от отчаяния.

— Эх, дура девка, — ворчала она. — Где у вас ум? Ты вначале запишись, а потом мни зеленую траву.

Но при муже тетя Луша была смирной. Петр Михайлович девчонку жалел, украдкой от матери баловал — то приносил конфетку, то селедку или зеленых яблок, Татьяну мучило желание съесть то одного, то другого, то сладкого, то горького. Она однажды ревела часа четыре, прося мандаринов. Эта просьба была нереальной.

— Внучка у нас будет, — рассуждал по этому поводу Петр Михайлович. — Верный признак — характер у женского пола непостоянный с самого начала.

Когда я очнулся на сундуке, я еще не знал, к каким людям попал, с кем свела судьба. Наше знакомство должно было состояться.

— Тут жила моя бабушка… Полина Ивановна.

— Ты не убивайся… Мы не знаем… — ответила тетя Луша.

— Ее нет, — сказал Петр Михайлович.

Из соседней комнаты донесся голос Татьяны:

— Твою бабушку увели в гестапо.

О ее аресте мне рассказали следующее:

«Как пришли фашисты, сразу начали хватать народ. Беда беду родит, третья сама бежит. Слышишь — то одного взяли, то другого, а третий вышел из дому и пропал. Куда? — неизвестно. Исчез… Кто бежит, кто возвращается, кто прячется, а кто, наоборот, из щели выполз. Взять Болонку. Была стервозой, а как пришли немцы, стала царицей. Что хочу, то и ворочу. У нее первый муж немцем по крови оказался, и дочка, Ирка, — от немца. Документы она сохранила, ну и сбегала в комендатуру, комендатура двенадцать, по расовым делам. Какой-то там фюрер заправляет, эсэсовец. Ей привилегии… Вроде тоже госпожа. И распоясалась… Ведь что баба может натворить, если ей дать власть без удержу, ума не хватит! И то ей подавай и это, и то нехорошо и это плохо. Ну прямо сказка о „Золотой рыбке“. И чем лучше, тем хуже. Всю заразу припомнила: и когда кто не то сказал, и когда не так на нее посмотрел, и когда над ней посмеялся. Не стало от нее житья. У соседей… Придет — хвать одеяло, хвать чайный сервиз.

Ей говорят:

— Что же ты делаешь, ты же воруешь.

Она в крик:

— Ворую! Да я вас! Да так, да разэтак! Сгною, растерзаю, потому что вы не люди. А мне, по новым законам, что хочу, то у вас и могу взять, потому что ко мне господа офицеры ходят, Ирку сватают, она за офицера замуж выйдет, в Германию поедет, потому что она есть по крови немка, высший человек. И радуйтесь, что вас в гестапо не отправила.

А тут началась регистрация евреев. Коротких Соню и Марочку в комендатуру вызвали, а вернулись они со звездами. И Софья Ильинична, и Марка пришли как пришибленные, немецкой печатью проштампованные. И никаких у них прав, ни защиты, и каждая Болонка может плюнуть на них и обидеть.

Болонка потешалась:

— Интеллигенция! Грамотных строили! Вот вам, выкусите! Я всю жизнь кассиршей в городском саду работала… Покомандовали, такие-сякие, теперь я буду командовать!

— Простите, — отвечает Софья Ильинична. — Мы всю жизнь работали. Я музыку преподавала, вашу же Иру учила играть на фортепиано.

— Денег, еврейская морда, тебе все мало было.

— Я с Иры денег не брала, — отвечает Софья Ильинична, — зачем говорите неправду. Я детей с нашего двора по собственной воле учила, кто хотел заниматься вместе с Марочкой.

— Эх ты, гадина, с Марочкой. — Это Болонка. — Вон с вашей квартиры, ваших комнат! Теперь новая власть, новый порядок, поживите на первом этаже, как я жила!

И выгнала она Коротких из их квартиры. Все забрала. И пианино, и шкаф, и вазы… Затолкала Софью Ильиничну в свою голую комнату, свое-то унесла. Соседи, что могли, насобирали. У Болонки каждый вечер пьянка. Офицеры немецкие с девками танцуют под пианино. На пианино-то офицеры играют. Ирка-то только „собачий вальс“ одним пальцем умеет.

Утром за твоей Полиной Ивановной приехали, часов в восемь утра, уже толпа собралась. Толпа-то теперь нервная — часто облавы, торгуют, а одним глазом на заборы смотрят. Даже спекулянты и те опасаются — отберут товар, да еще по шее схлопочешь; подмазывать нужно полицию, русское гестапо. За Полиной Ивановной приехали немцы ка крытой грузовой машине. Офицер и шестеро солдат. В кузове люди были — нахватали. В то утро комсомольцев брали и большевиков.

Что ж, Полина Ивановна — серьезная женщина. Уж не знаем, что во дворе было, а потом вытащили ее на улицу. Офицер ухмыляется, в драку не лезет. Зазорно, видать, что со старухой не сладить. Она встала в калитке, ухватилась за косяк, потом как даст солдату под кадык. Тот с ног свалился. Автоматами защелкали, как зубами, офицер кричит, чтоб не стреляли. Трое солдат со старухой справиться не могут. Руки крутят, а Полина Ивановна кричит:

— Люди, не сдавайтесь! Все равно наша возьмет! Не одолеть нас!

Тут с машины три девчонки спрыгнули. Две вниз побежали, в толпу, одна замешкалась, туда-сюда, ее и подстрелили. Толпа в разные стороны, паника, но по людям-то испугались стрелять. Полине-то Ивановне дали прикладом по голове, свалили. Девчонку-то убитую, комсомолку, зашвырнули в кузов, а Полину-то Ивановну еле подняли, еле затащили — солидная она женщина, серьезная. Выдала ее Болонка, так люди гуторят. Она-то и растащила ваши вещи. Ты сходи, потребуй — может, совесть-то в ней заговорит, может, отдаст, не совсем, может, совесть-то у нее потеряна. Только про меня не сказывай, что я тебе поведала. За добро не платят злом».