Другая любовь - Михаил Ливертовский

… То я в своем воображении (в который раз!) выскакивал из вагона и мчался, перегоняя поезд, чтобы явиться к Зорьке раньше телеграммы, чтобы своими словами, взглядом, руками объяснить, почему, для чего явился…

… Ну, какое впечатление может произвести на Зорьку, на ее близких, соседей, друзей смелый, мягко говоря, текст моей телеграммы? Почему я решил дать телеграмму ей, а не своему товарищу, который мог бы ее как-то подготовить???!..

… А зачем?!.. Я хочу только с ней разговаривать, видеть только ее!!!

… Это борение продолжалось не один час. Телеграмму Зорька должна была уже получить. От этой мысли мне стало совсем плохо. У меня, наверное, был такой вид, что товарищи и соседи не решались ко мне обращаться, даже подходить.

… Но подошел Гриша Крылов и сказал:

– Знаешь, дружище, я сойду и поеду к себе – в Горький… – все равно я ничем не смогу тебе помочь… (это он – мне)…

Я где-то как-то понимал, что Гришка предает меня… да еще «невыполнение приказа»!.. Но я машинально кивнул головой в знак одобрения и Крылов вскоре сошел, чтобы пересесть на поезд, идущий в Горький, где его ждала веселая «семья» футболистов-торпедовцев.

После ухода Гришки-минометчика, Фадеич устроился на его верхней полке и, встречаясь со мной взглядами, отворачивался к стенке, прикидываясь спящим.

Пару раз ко мне подсаживались друзья-моряки, прижимались с обеих сторон, обнимали: «Не боись, Мишуня – прорвемся!» Они не стали величать меня «полковником», «майором», даже «лейтенантом», видно, моя растерянность не давала повода для воинского звания. К тому же, годами они были постарше меня.

… Через два дня (столько шел поезд до Москвы) я узнаю, Зорька расскажет, что… Потом она будет много раз рассказывать об этом мне, друзьям, знакомым. И каждый раз свое повествование начинать так: «Не могу передать словами, что испытала в тот момент!..». А запас слов у нее немаленький. И каждый раз мне становится не по себе, когда она так об этом рассказывает … После первого потрясения она начнет находить слова, и люди узнают, что было дальше. Так и я узнал. Узнал, что Зорька сразу необычайно обрадовалась весточке, скорому моему появлению. Очень-очень обрадовалась. А что произойдет потом, после моего появления – она совсем не могла себе представить. Как ни силилась. И обомлела. Увидев дочь в непривычном состоянии, мать подбежала к ней, взяла из ее рук телеграмму, прочитав, тоже обрадовалась. Тоже очень-очень. Даже захлопала в ладоши. И вдруг, обливая слезами опешившую дочь, беспомощно повисла у нее на шее. Потому что тоже не могла себе представить, что будет потом и чем помочь дочери… Упавшую на пол телеграмму подобрал младший брат Зори. Прочитал. Но не стал обращаться за разъяснениями к странно ведущим себя женщинам. Побежал за бабушкой…

… Мудрая бабушка, уже все-все на свете знающая, внимательно посмотрела на младших женщин. Долго читала телеграмму. Потом снова взглянула на непришедших еще в себя – невестку, внучку, и очень взвешенно по-доброму произнесла: – «Ну, что?!.. Забавный юноша. Должно быть очень мил…»

Эти слова, которые ровным счетом ничего Зорьке не объясняли, как ни странно подсказали ей, что надо делать!.. Она схватила одежду, напяливая ее на ходу, выбежала из дома. И через весь город помчалась на Северный (он же – Ярославский) вокзал, чтобы узнать в котором часу придет «22-го поезд шесть…» А потом снова через весь город помчалась в школу, которая находилась рядом с ее домом – к директору, чтобы отпроситься. Потому что в то же самое время, когда прибывает поезд, то есть – я (!), ей предстоит проводить уроки рисования в начальной школе. Притом, что важно – последние уроки перед весенними каникулами!..

… Директор встал из-за своего рабочего стола, поскрипывая протезом, подошел к Зоре и тихо сказал: – «Позовешь на свадьбу – сам заменю тебя и сделаю все, как надо…»

… В Зорькиной головушке слово «свадьба» как-то не вязалась со словами, напечатанными в телеграмме, со словами «вокзал», «уроки», «каникулы», со всеми теми, что она употребляла в своих письмах на протяжении трех лет – и она воскликнула: – «Какая свадьба?!»

– Знаем мы Вас… – директор спокойно парировал Зорьки-но отрицание. Он, как и весь педсостав школы, был в курсе нашей переписки.

Может быть, поэтому слово «СВАДЬБА» неожиданно стало для нее привлекательным, манящим и одновременно пугающим. У нее на глазах появились слезы. Она их почему-то застеснялась, уткнулась головой в широкую грудь директора и стыдливо завсхлипывала. Директор погладил ее по спине и тихо молвил: – «Ну, вот – и договорились»…

Большой, красивый директор недавно вернулся с войны. Она отняла у него ногу, но не смогла лишить чувства юмора, доброты и дальновидности.

… Об этом – последнем эпизоде я узнаю лишь на нашей свадьбе, а все остальное через два дня – сразу же при встрече…

… Но в те злополучные два дня я не мог себе даже представить что-либо подобное. Ничего благостного не лезло в голову. На душе было муторно…

… «Разве это жизнь!?» – сказала голосом актрисы Раневской женщина в соседнем купе: – «Так жить нельзя!»

Не знаю, к чему и к кому относились эти ее суждения, но мне очень легко было принять их на свой счет.

… Так я и не жил в эти дни. Не помню, чтобы ложился спать, просыпался, вставал, что-то ел… куда-то ходил, с кем-то разговаривал… Помню только, было – смотрел в окно. Смотрел на набегающее и крутящееся – белое безмолвие. Безграничная снежная пелена. Не снег – саван.

Уставший, подавленный, лишенный слов, кажется, уже ничего не ждущий, я машинально считал быстро мелькающие телеграфные столбы, которые в свою очередь спешно пересчитывали оставшиеся километры…

… Неожиданно в окне появился перрон. Люди. Живые. Их становится все больше – уже толпа.

… Поезд остановился – люди разбежались в разные стороны, ринулись к дверям вагонов: встречать прибывших…

… Перед окном же образовалось свободное пространство. Я увидел серебристый фигурный столб, поддерживающий крышу перрона. У столба стояла девушка очень похожая на все Зорькины автопортреты. Только красивее и лучше. Живая!

Я увидел в оконном отражении, как моя физиономия расплылась в безграничной улыбке.

Заметив это выражение моего лица, друзья-морячки вместе спросили: – «Это ОНА?»

Я счастливо закивал.

Друзья-морячки впервые разбежались в разные стороны. В окно видно было, как они с разных сторон подбежали к Зорьке, заговорили. Одновременно сказали (об это я узнаю позже): «Не волнуйся – ОН приехал!» Сначала она испуганно сжалась. А потом, разобравшись в чем дело, засмеялась и стала вглядываться в окно, на которое указывали моряки. Но меня там уже не было. Фадеич. вынес мои вещи на перрон. Обнял меня. Сквозь слезы зашептал на ухо: «Будь счастлив! Очень! Я уже тебе не нужен». Сказал он не как ординарец, а как старший, опытный, видавший виды человека. Только по привычке добавил: – «Здравия желаю! Товарищ Гвардии лейтенант!», и скрылся в толпе. Я не знал – бежать ли за ним или… В мгновение ока я очутился рядом с Зорькой. Рядом она оказалась еще привлекательней. Обворожительной!.. Я порывисто обнял ее, а она меня – в опьяняющем безумном поцелуе мы пробыли очень долго. Уже опустел перрон, на котором остались лишь носильщики, пытавшиеся выяснить, чьи чемоданы рядом с нами и не надо ли помочь отнести их куда-нибудь…

… И в трамвае, в котором мы ехали к ней домой (потому что я не хотел ни к кому другому ехать, не хотел никого видеть, кроме нее, и она принимала это, как должное)… так вот – в трамвае мы тоже не отрывались друг от друга и не смотрели по сторонам. Тогда же она, переводя дыхание, сказала: – «Я как заглянула в твои зеленые глаза (тогда они у меня были зелеными), так почувствовала, что тону…» – Так как я захвачен был Зорькой уже давно, то говорить при встрече нам, оказалось, не о чем. Все уже было сказано в письмах – мы просто любовались друг другом, радовались встрече!..

У Зориного дома нас встретила, выходившая из подъезда «по своим делам» Зорина мама. Она нас радостно поприветствовала. Меня – обняла, расцеловала. (Можно считать – благословила!)

А мы – Зорька и я – быстро поднялись на шестой этаж без лифта, сунули куда-то чемоданы, Зорька сбросила пальто, шапочку на первый попавшийся стул…

… И предо мной предстала еще более прекрасная дива!

… Нет, ноги у нее не росли из ушей, а оттуда, откуда нужно. Параметры, модные теперь – 90-60-90 – никакого отношения к ней не имели. Шея и талия деликатно переплелись с другими частями тела…

Но какой ладненькой она смотрелась! Какой привлекательной, какой обвораживающе обаятельной!.. Она вся светилась, излучая тепло и радость. До сих пор я купаюсь и греюсь в лучах ее обаянии! А тогда – я даже забыл, что должен тоже понравиться…

… К тому же – в этот очень неподходящий момент, мне, не прошено-не гадано, – явились Оленька-Света, Галина Михайловна с ребятишками, еще какие-то вагонные соседи, как на свадьбу – улыбаются, поздравляют!.. Да этот – видный дядечка, похожий на полковника и какого-то актера!.. Все в том же, солдатском одеянии, – все-таки, наверно, разжалованный?! Черт бы его побрал! Явился! Чтобы напомнить о «нацменках», о нашем неоконченном разговоре?.. Сам бы я даже в шутку не затеял разговор о национальностях… при своем интернациональном воспитании. Тем более, что по письмам я знал о бесчисленном количестве национальностей намешанных в Зоре – западных и восточных, северных и южных – так что нацменкой ее никак нельзя было посчитать, скорее – «нацболкой»! И отец, когда она родилась, не зная какой традиции следовать, нарек ее Авророй – Утренней Звездой, Зарёй, по-нашему – Зорька. Зорька ясная! Зоренька – и есть ее национальность! Я обрадовался своему открытию. Засмеялся. Все «непрошенные гости» разом исчезли – И я увидел, с каким удивлением Зоря меня рассматривает, склоняя голову то к одному плечу, то – к другому. Должно быть, пауза надолго затянулась. И она настороженно спросила: