Автопортрет: Роман моей жизни - Владимир Войнович

— Да, такие картины советскому человеку не могут понравиться, — глубокомысленно заметил старший. — А что вы думаете о Пастернаке?

Несмотря на то что последние месяцы бушевал скандал вокруг присуждения Пастернаку Нобелевской премии за роман «Доктор Живаго» и все газеты писали об этом с негодованием, я сказал, что о Пастернаке ничего не думаю. Что было чистой правдой: читать Пастернака и думать о нем (не слишком много) я стал гораздо позже, а в то время из всех живущих советских поэтов я по-прежнему выделял Симонова и Твардовского, о чем опять-таки собеседникам охотно поведал. Это совпадало с их представлениями о здоровом вкусе нормального советского человека, но они все же были чем-то недовольны. Старший вроде бы случайно обронил, а потом стал все чаще повторять фразу: «Ну, смотрите, а то пеняйте на себя».

В какой-то момент он вдруг прервал разговор и выскочил из кабинета. То ли в уборную, то ли посоветоваться с начальством. Как только он исчез, младший подошел к его столу, взял деревянную линейку, вернулся на свое место и, держа линейку наподобие пистолета, стал целиться в меня, загадочно ухмыляясь, но без слов.

Вернулся старший — и опять началось: «Вы нам поможете, мы вам поможем, а если вы нам не поможете, пеняйте на себя». И опять ничего конкретного.

— Ну, хорошо, — переменил он тему разговора, — а с кем вы дружите?

— Я ни с кем не дружу.

— А Чухонцев и Полонский?

— С Чухонцевым и Полонским, — сказал я, — мы вместе учимся, вместе ездили на целину, пишем стихи, ну и общаемся.

— А о чем разговариваете?

— О стихах.

— А еще о чем?

— Больше ни о чем.

— Как это больше ни о чем? — Старший все чаще повышал на меня голос. — И даже о девушках не разговариваете?!

— Нет, не разговариваем. — Я стал все больше злиться и чем больше злился, тем меньше боялся.

— Ну, хорошо, — сказал старший, — оставим девушек. Но ведь о политике вы разговариваете?

— Не разговариваем.

— Как это вы не разговариваете? — оторопел старший. — Вас что же, политика не интересует?

— Не интересует, — отрезал я.

— Как же это?! Вы советский человек, а политика вас не интересует?!

— А вот так, — я заводился все больше. — Я советский человек, а политика меня не интересует.

Старший задумался. Переглянулся с младшим. Потом сказал:

— Ну, хорошо, девушки вас не интересуют, политика не интересует. А какие у вас отношения с иностранцами?

Тут я совсем вышел из себя:

— Да какие иностранцы?! Что вы глупости мелете?!

— Как же, как же, как же, — закудахтал из угла молодой. — А израильский дипломат?!

Ах, вот они о чем!

Сионистская пропаганда

Как-то, проходя с Чухонцевым по Кузнецкому Мосту, мы зашли в книжный магазин, и Олег обнаружил, что там продают сборник стихов Аврама Гонтаря.

— Кто это? — спросил я.

— Ты не знаешь? Очень хороший еврейский поэт. Надо купить.

Мы стали в очередь в кассу и выбили чеки. Но когда подошли с чеками к прилавку, оказалось, что сборник уже распродан: шустрый кучерявый гражданин перед нами взял последние четыре экземпляра.

Услышав наш разговор с продавщицей, кучерявый немедленно обернулся и сказал, что, если мы интересуемся Гонтарем, он нам с удовольствием подарит по экземпляру. Мы отказывались, он пристал, впятером (с ним были двое маленьких и тоже кучерявых мальчишек) мы вышли на улицу. Книжки мы у него взяли, но он тут же приступил к Чухонцеву с вопросом, зачем СССР проводит антисемитскую политику. Чухонцев замялся, я ринулся ему на помощь, сказав, что никакой такой политики СССР не проводит. Кучерявый возразил, что как секретарь израильского посольства он знает, что говорит (к слову, Гонтарь был одним из проходивших по делу Еврейского антифашистского комитета, после войны объявленного «гнездом мирового сионизма»).

Полностью меня игнорируя, кучерявый продолжал наседать на Чухонцева, стыдил за то, что он не знает еврейского языка и еврейской культуры. Я на это заметил, что Чухонцев не еврей, а для чистокровно русского человека он знает еврейскую культуру достаточно. Кучерявый, принимая меня, может быть, за комиссара, приставленного к Чухонцеву, поворачивался ко мне спиной, продолжал распекать Олега за то, что тот не признается в своем еврействе. Маленькие сыновья дипломата тащили его за руки, он в конце концов сдался, сел в свою машину и уехал. На том наше знакомство и закончилось. Обо всем этом я сообщил старшему кагэбэшнику, ехидно прибавив:

— А зачем вы спрашиваете? Вы же подслушивали и сами все знаете.

— Почему это вы думаете, что мы подслушивали? — донеслось из угла.

— Откуда же вы знаете про наш разговор с этим израильтянином, если не подслушивали?

— Ну, ладно, — сказал старший раздраженно. — Откуда знаем, оттуда знаем. А вот почему вы сами тогда к нам не пришли?

— А почему я должен к вам приходить?

— Как это почему? — в который раз удивился он. — Вы же советский человек?

— Да, — сказал я гордо, — советский. Но я не думал, что если кого встретил, то немедленно должен к вам бежать.

— Как же вы не думали?! Вы же видите, что это провокационная сионистская пропаганда!.. Ну да, вы же политикой не интересуетесь. Вы интересуетесь только стихами…

«Завтра задрожат на фонарях»

Он опять помолчал и задал вопрос, от моего ответа на который, как потом я понял, зависел результат нашего разговора:

— А какие у вас в «Роднике» стихи читают?

— Где? — не понял я.

— Ну, как там ваше литобъединение в институте — «Родник» называется? — спросил старший и посмотрел на младшего.

— «Родник», «Родник», — подтвердил тот.

И тут мне совсем полегчало: кое-чего они все же не знают.

— А вы можете себе представить, — спросил я злорадно, — что я в том «Роднике» ни разу в жизни не был?

Старший строго посмотрел на младшего, тот съежился виновато.

— И вы не знаете, кто староста «Родника»? — спросил старший.

— Понятия не имею, — ответил я совершенно чистосердечно.

Старший совсем растерялся и спросил без надежды на успех:

— Ну, хорошо, тогда скажите, о чем говорят ваши профессора на лекциях?

— А вот на этот вопрос, — улыбнулся я и до сих пор вспоминаю свой ответ с удовольствием (не всегда бывал таким находчивым), — мне трудно ответить даже на экзамене.

— Почему? — поднял брови старший.

— Потому что, если уж вы следили за мной, должны были заметить, что в институте я бываю очень редко. И если бы вы проверили список у старосты нашей группы, вы бы увидели, что против моей фамилии у него написано: н/б, н/б, н/б, то есть: не был, не был, не был.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});