Пролог - Николай Яковлевич Олейник

немало натерпелся.

— Вы его видели? — допытывался Степняк. — Где вы его встретили? Как он себя чувствует?

— В Тобольске, — ответил Фрост. — Просил кланяться, невероятно обрадовался, когда Кеннан рассказал, что встречался с вами перед отъездом из Англии.

— Как же! В Москве — это было в семьдесят шестом — столько потратили усилий и денег, чтобы освободить его. — Сергей Михайлович смотрел на портрет друга, и сердце его билось учащенно.

— А еще знаете, кто вам кланялся? — спросил Кеннан. — Армфельдт. Припоминаете Наталью Армфельдт?.. Мы встретили ее на Каре.

Сергей Михайлович кивнул.

— Сибирь безгранична, пол-России можно туда запрятать... и не заметишь, — добавил Кропоткин.

— Да, — проговорил Кеннан, — в этом мы убедились. И царизм пользуется этой возможностью, пачками засылает туда неугодных. Надеется, что никто не увидит, посторонний глаз туда не проникнет. Но не те нынче времена, никакое зло, кем бы оно не творилось, не простится. Никому! Даже царям.

— Почему же? — отозвался Кропоткин. — Кое-кто эти действия царизма даже одобряет. Разобравшись или не разобравшись, а поддерживает. Тот же Стэд. Поехал, пообнимался с придворной братией и пишет... «Правду о России», — добавил он скептически.

— Стэд влюблен в вашего самодержца, — заметил Кеннан.

— Пожалуй, не так в самодержца, как в его посланницу, мадам Новикову, — сказал Кропоткин.

— Детали в данном случае не имеют никакого значения, — добавил Степняк. — Действительно прискорбно, что умные люди становятся на защиту убийц, деспотов и невежд.

— Так было испокон веков, господин Степняк, — сказал Кеннан, протягивая руку к фужеру.

— К сожалению.

Сидели допоздна. Степняку эта встреча перевернула душу, заставила еще раз пережить пережитое. В России снова аресты, снова казни. Первого марта 1887 года — незабываемый день! — в Петербурге, на Невском, была схвачена группа террористов, у которых при обыске нашли взрывные снаряды, и вот... приговор приведен в исполнение. Пятеро прекрасных жизней оборвалось... Он не знал их. Рассказывают, что они, как и погибшие ранее, вместе с Перовской и Желябовым, не просили о помиловании, не отказывались от своих убеждений. Герои! Мученики! Когда-нибудь о них сложат песни, напишут книги.

Почему же когда-нибудь? Такую книгу он напишет сейчас, это его священный долг, долг перед погибшими, перед историей. И если Кеннан с таким энтузиазмом берется клеймить царизм, то он обязан закончить роман во что бы то ни стало.

Письмо от Плеханова! Благодарит. Скучно ему в горном изгнании... Хотел бы, чтобы Фанни постоянно держала его в курсе лондонских новостей.

«...Я был бы очень благодарен ей, если б она подробно написала мне об английских социалистах. Говорят, что социалистическое растет в Лондоне с каждым днем. А Энгельс? Ведь бывает же она у него? Что представляет он собою, как человек, что такое доктор Aveling и его жена, дочь Маркса?

Затем еще раз благодарю Вас за вашу товарищескую помощь и прошу — пишите».

XIV

Освобождение арестованных организаторов демонстрации на Трафальгарской площади подняло боевой дух социалистов. Значительное их большинство было за новые выступления. Митинги, пламенные речи время от времени возникали то в одной, то в другой части гигантского города. Однако, разрозненные, они обычно не производили должного впечатления, проходили почти бесследно.

На воскресенье тринадцатого ноября была назначена новая демонстрация. На демонстрацию должны были выйти представители всех рабочих районов Лондона, чтобы в один голос заявить о своих требованиях.

За неделю-полторы до намеченного дня специальным циркуляром начальника полиции демонстрация была запрещена.

Социалисты расценили этот факт как незаконный и вышли на улицы.

День выдался неприветливым, холодным. Дули порывистые осенние ветры, лохматили края низко плывших над Лондоном туч, перемешивали их с густыми фабричными дымами. Степняк и Безант боковыми улочками пробирались на Клеркен уэл Грин, куда стекались демонстранты из северных районов города. Всюду натыкались на пикеты полиции.

— Стерегут, — говорила Анни, — однако сторожей не хватит на всех. — Сергей смотрел на нее и завидовал легкости, какой-то даже игривости, которая лучилась из глаз этой женщины. — Новый гранд-полицейский боится, чтобы его не постигла судьба предшественника. Это правда, мистер Степняк, что вы в Петербурге закололи кинжалом главного вашего полицейского? — спросила вдруг.

Сергей не торопился с ответом.

— Правда?

— Не я один, — наконец проговорил Сергей Михайлович. — От этого, однако, ничего не изменилось.

— Но все же, — не унималась Анни, — вы их напугали...

— Только и всего, — скупо улыбнулся Сергей.

На Клеркен уэл Грин было людно. Степняк еще издали заметил Морриса. Вильям что-то горячо доказывал рабочим. Рядом с ним стоял худощавый, на целую голову выше его, с огненно-рыжей бородкой, похожий на Мефистофеля человек.

— О-о, и Шоу здесь! — приятно удивилась Безант. — Вы не знакомы? — спросила Степняка.

— Не имел чести. А кто он?

— Наш друг, литератор. Оригинальнейшая личность!

Бернард Шоу

Они подошли.

— Рад видеть вас. — Вильям пожал Сергею руку. — Познакомьтесь: Джордж Бернард Шоу, писатель, оратор, критик.

— Я слышал про вас, — сказал Шоу, пожимая Сергею руку. — Все очарованы вами, мистер Степняк.

— Все явно преувеличивают, мистер Шоу, — мягко ответил Степняк. — Я ничем особенным, кроме того, что эмигрант, не выделяюсь.

— Зачем же, — доброжелательно усмехнулся Шоу, — так неловко говорить о себе...

Шоу окликнули, и он, попросив прощения, отошел в сторону, поднялся на какое-то возвышение. Слушали его внимательно. Бернард Шоу говорил о несправедливости, которая господствует в обществе, о необходимости объединить рабочие силы. Митинг продолжался недолго, это было только началом, главное будет там, на Трафальгарской площади, куда они сейчас направятся. Степняк и Безант все время держались вместе. Когда рабочие двинулись, Шоу подошел к Сергею Михайловичу.

— Я буду с вами, — сказал писатель, — Моррис поведет людей.

Вильям действительно оказался в голове процессии, шел, окруженный рабочими.

— Сегодня необыкновенный день, — сказала Анни. — Посмотрите, сколько людей, какая сплоченность.

— Не хватает только красного знамени, — добавил Степняк.

Торжественность шествия, масса людей зажгли Сергея Михайловича.