День независимости - Ричард Форд

Я бы чертовски смутился, если бы кто-то другой застукал меня здесь пялящимся, точно полоумный, на давно покинутый мною дом, но Картер, можно считать, мой ближайший в городе друг. Это означает, что мы с ним делимся «воспоминаниями» (об одиноком, унылом 83-м, который я провел в «Клубе разведенных мужей»), иногда сталкиваемся в вестибюле банка «Юнайтед Джерси» и беседуем о «бизнесе», а бывает, стоим, какая бы ни выдалась погода, у здания «Кокс-Ньюс», прижимая к себе наши газеты, и увлеченно треплемся о шансах «Гигантов» или «Орлов», «Метса» или «Филса». Такой обмен мнениями занимает не больше девяноста секунд, и после него мы можем не видеться с полгода, а за это время наступает новый спортивный сезон и появляются новые темы для обсуждения. Картер, я абсолютно в этом уверен, не смог бы сказать, где или когда я родился, чем занимался мой отец, в каком университете я учился (он, пожалуй, решил бы, что в Обернском), а вот я знаю, что он закончил Пенн-Стейт, где изучал классическую литературу, ни больше ни меньше. Он знал Энн, когда та еще жила в Хаддаме, но может и не знать, что у нас умер сын, или почему я переехал из дома на этой улице, или чему отдаю свободное время. Придерживаясь негласного правила, мы с ним никогда не обмениваемся приглашениями на обед, не встречаемся за ленчами или просто выпивкой, поскольку ни один из нас не питает ни малейшего интереса к делам другого и оба просто-напросто заскучали бы, приуныли и кончили разрывом отношений. И все же в смысле, лучше всего понимаемом жителями пригородов, Картер – мой compañero[125].

После распада «Разведенных мужей» (я уехал во Францию, один из наших покончил с собой, другие просто разбрелись) Картер собрался с силами, стряхнул с себя полагающееся послеразводное уныние и зажил привольной холостяцкой жизнью в большом, построенном по специальному заказу доме со сводчатыми потолками, бутовыми каминами, витражными окнами и биде, – дом этот стоял в новом, возведенном за Пеннингтоном поселении богатых людей. Примерно в 1985-м «Сберегательный банк Штата садов» (президентом которого Картер и был) надумал открыть новую страницу своей истории и использовать в работе более агрессивные подходы, в чем Картер никакого благоразумия не усмотрел. А потому другие держатели акций выкупили его долю, заплатив ему кучу денег, и Картер с превеликим удовольствием отправился домой, в Пеннингтон, где принялся обдумывать кое-какие появившиеся у него идеи насчет использования технологии электронных ошейников для создания хитроумной домашней системы безопасности, и вскоре уже руководил другой компанией, с пятнадцатью сотрудниками, а на его банковском счету прибавилось еще четыре миллиона долларов. Поруководив два с половиной года, он на корню продал компанию голландской фирме, которую, собственно, интересовал один-единственный крошечный микрочип, преобразованный и с немалым коварством запатентованный Картером. Опять-таки, он был только счастлив превратить свою компанию в наличные – получил еще восемь миллионов и купил диковинный, совершенно белый, ультрасовременный, неоготического стиля кошмар всех его соседей – тот самый № 22, – женился на бывшей супруге одного из новых агрессивных директоров «Сберегательного» и, по существу, ушел на покой, посвятив время управлению своим портфелем ценных бумаг. (Можно и не говорить, что это не единственная в Хаддаме история с такого рода сюжетными поворотами.)

– Так и знал, что когда-нибудь изловлю тебя здесь, старый хрен, сидящим в красной куртке и оплакивающим свой старый дом, – говорит Картер и прикусывает нижнюю губу, чтобы показать, как он скандализирован. Он невысок, загорел, худощав, с короткими черными волосами, чинно лежащими по обеим сторонам широкой, ровной центральной лысины. Стандартный образчик того, что когда-то называлось «бостонской внешностью», даром что родом Картер из крошечного Гулдтауна, находящегося посреди житницы Нью-Джерси, и, хотя по нему этого не скажешь, он честен и непретенциозен, как хозяин бакалейной лавки.

– Да просто балуюсь тут рыночным анализом, Картер, – вру я, – ну и парада дожидаюсь. Спасибо, что перепугал меня до колик.

Понятное дело, никаких документов на сиденье рядом со мной нет, только сзади кое-какие следы нашей с Полом поездки: купленные в подарок баскетбольные пресс-папье и сережки, помятая книжка «Доверие к себе», его «уокмен», мой «Олимпус», его «Нью-Йоркер», его смрадная майка «Счастье – это одиночество» и его сумка «Парамаунт» с экземпляром «Декларации независимости» и несколькими брошюрами «Бейсбольного зала славы». (Впрочем, Картер стоит не так близко, чтобы увидеть все это, да ему и безразлично.)

– Готов поспорить, Фрэнк, тебе не известно, что Джон Адамс и Томас Джефферсон умерли в один и тот же день. – Картер изображает обычную его улыбку, при которой губы остаются сжатыми, и расставляет загорелые ноги пошире; можно подумать, что сказанное им предваряет скабрезный анекдот.

– Не знал об этом, – говорю я, хотя, разумеется, знал – из исторических трудов, которые прочитал, готовясь к только-только завершившейся поездке, что теперь представляется мне нелепым. Да и сам Картер, стоящий в его лиловом ансамбле чуть ли не посреди Хоувинг-роуд и экзаменующий меня по истории, тоже выглядит нелепо. – Но попробую угадать, – продолжаю я. – Как насчет четвертого июля восемьсот двадцать шестого, ровно через пятьдесят лет после подписания Декларации? И помнится, последними словами Джефферсона было: «Сегодня четвертое?»

– Ну ладно, ладно. Не думал, что ты стал профессором истории. А Адамс сказал напоследок: «Джефферсон жив». – Картер улыбается, словно посмеиваясь над собой. Он любит театральный треп такого рода, смешил им нас, «Разведенных мужей», до упаду. – Это меня мои детишки натаскивают.

Теперь улыбка обнажает большие зубы Картера, и я вспоминаю, как сильно любил его и те ночи в обществе наших понесших утрату товарищей, когда все мы засиживались допоздна за столами «Харчевни Август» или бара «Ложа прессы» либо выходили после полуночи в океан ловить рыбу, – когда жизнь наша была изгаженной и вследствие сего более простой, чем сейчас, а мы всей компанией учились любить ее.

– А меня мои, – вру я (снова).

– Твои шельмецы с приятностью устроились в Нью-Лондоне или где там?

– В Дип-Ривере.

Картер знает обо мне больше, чем я полагал, однако пересказывать ему вчерашние события я не стану, не хочу нагонять тучи на сегодняшнее солнечное небо. (Интересно все же, откуда ему столько известно?)

Я смотрю на Хоувинг-роуд, там появляется черный лимузин, «мерседес», вскоре он сворачивает на полукруглую подъездную дорожку моего прежнего дома, а после неспешно подъезжает к парадной двери, у которой я шесть тысяч раз стоял, созерцая луну и кобыльи хвосты облаков в зимнем небе и позволяя моей душе возноситься в него (иногда с затруднениями, иногда без). Эта мысленная картина вызывает странную, пронизывающую меня боль, и я вдруг пугаюсь, что могу поддаться тому, чему обещал не поддаваться, и уж тем паче из-за простых житейских обстоятельств – печали, вынужденного переезда, отсутствия санкций. (Впрочем, наличие рядом Картера поможет мне отразить их натиск.)

– Ты еще пересекаешься со старушкой Энн, Фрэнк? – на мое счастье, серьезно спрашивает Картер и, засунув ладони в рукава своей купальной куртки, начинает с силой расчесывать предплечья. Икры Картера голы, как репа, над левым коленом виднеется глубокая розово-лоснящаяся вмятина, которую я, конечно, замечал и прежде, – когда-то оттуда был выдран изрядный шмот тканей и мышц. Несмотря на облик бостонского банкира и эксцентричный купальный наряд, Картер служил во Вьетнаме рейнджером, – собственно говоря, он доблестный герой войны и еще пуще нравится мне тем, что не стесняется этого.

– Не часто, Картер, – отвечаю я на вопрос об Энн, неохотно поднимаю взгляд к его лицу и жмурюсь: солнце висит прямо за его головой.

– Знаешь, по-моему я видел ее прошлой осенью на матче Йель-Пенн. Она была с большой компанией. Вы сколько уже лет назад расплевались?

– Почти семь.

– Что же, срок вполне библейский. – Картер кивает, продолжая расчесывать предплечья совершенно как шимпанзе.

– Ты еще ловишь рыбу, Картер? – спрашиваю я. Это он дал мне рекомендацию в «Клуб краснокожего», однако сам туда больше не приезжает, поскольку дети его живут со своей мамой в Калифорнии и Картер предпочитает встречаться с ними в Биг-Скае или Париже. Насколько мне известно, я – единственный член «Краснокожего», бороздящий его безмятежные воды, и, надеюсь, в скором времени стану делать это почаще, если, конечно, мне повезет, – в обществе сына.

Картер качает головой.

– Никогда, Фрэнк, – с сожалением отвечает он. – Срам, да и только. Я так в этом нуждаюсь.

– А ты позвони мне.

Я готов уехать и уже думаю о Салли, которая появится в шесть. Наши с Картером девяносто секунд истекли.