Жизнь и судьба: Воспоминания - Аза Тахо-Годи

Алексей Федорович иной раз посмеивался и говорил, что два казака хорошо понимают друг друга — один донской, другой — кубанский. Независимый, всегда имеющий свое мнение, не считающийся с официальной идеологией — таким в моей памяти остался этот удивительный человек, наш с Алексеем Федоровичем друг.

В 1973 году Алексею Федоровичу исполнилось 80 лет. Никакого празднования, подобного, например, его первому в жизни 75-летнему юбилею, не было. Но должен был появиться из печати том о Платоне «Высокая классика». Том вышел в 1974 году с приложением, посвященным 80-летию Алексея Федоровича, и с его портретом. Теперь это одна из самых известных фотографий. Алексей Федорович в своей любимой качалке, летом, под кленами. Фотографировал с большим тщанием профессор М. Ф. Овсянников, на что есть специальное указание в книге. Самое забавное, что за фотографию полагался гонорар — один рубль. Михаил Федотович благоразумно от гонорара отказался.

Задумал Михаил Федотович издавать «Историю эстетической мысли» и пригласил Алексея Федоровича принять участие в этом издании. Хотя Алексей Федорович был очень занят своей «Историей античной эстетики», одновременно работая над книгой о символе, да еще была в работе «Эстетика Возрождения», но он все-таки согласился и при моем участии написал главу в первый том под названием «Античная эстетика в ее исторической специфике». Следует сказать, что Михаил Федотович приглашал Алексея Федоровича к участию в сборниках, издаваемых под грифом Института философии «Эстетика и жизнь». Там были напечатаны статьи Алексея Федоровича «О специфике эстетического отношения античности к искусству» (1974, вып. 3), «Две необходимые предпосылки для построения истории эстетики до возникновения эстетики в качестве самостоятельной дисциплины» (1979, вып. 6), «Исторический смысл эстетики Возрождения» (1982, вып. 7).

Последнее, что мог сделать Михаил Федотович в помощь Алексею Федоровичу как заведующий сектором эстетики Института философии, это представление к Государственной премии, которую Алексей Федорович получил в 1986 году за шесть томов «Истории античной эстетики», вышедших в 1980 году.

С Михаилом Федотовичем мы начиная с 1970 года обычно общались во время отпуска, в августе, на исходе лета. Известно, что Михаил Федотович был страстным фотографом. Он вместе с В. В. Соколовым посещал В. Ф. Асмуса в Переделкине и ежегодно Алексея Федоровича на даче А. Г. Спиркина, где мы жили с 1967 года, на станции «Отдых» по Казанской дороге.

Здесь, среди соснового леса, на огромном участке А. Г. Спиркина (он занимал почти гектар), Алексею Федоровичу хорошо работалось, сидя под кленами в любимой качалке за столом, нагруженным книгами. Мы обычно проводили в «Отдыхе» три месяца — июль, август и сентябрь, иногда захватывая часть октября. Уезжать не хотелось. Я ездила с дачи на лекции в университет два-три раза в неделю, у Алексея Федоровича занятия с аспирантами начинались после его приезда. Уехать в июне мешали дела, особенно мои кафедральные, да и к Алексею Федоровичу почему-то именно в июне приезжали друзья-философы из Грузии. Оставлять Москву было невозможно.

В последний месяц лета, август, бывало грустно — как же, прощание с теплом, солнцем, которое так любил Алексей Федорович. И вот тут-то особенно радостен бывал приезд М. Ф. Овсянникова, В. В. Соколова, а иной раз и А. В. Гулыги. Начинались нескончаемые беседы то под деревьями, то на аллее, то на открытой террасе, то на веранде. Рассказывали и обсуждали новости, философствовали, читали стихи, пили чай, а главное, фотографировались. Михаил Федотович обычно приезжал обвешанный разными аппаратами, и даже японскими. Рассаживались группой, снимались втроем, вдвоем, в одиночку на аллее, на открытой террасе, за каким-либо разговором, чтобы не было статично и однообразно, а то и с собаками, кошками, щенками. Действующие лица были одни и те же: мы с Алексеем Федоровичем, Михаил Федотович, В. В. Соколов, А. Г. Спиркин. Если приезжала моя сестра с Кавказа, Мина Алибековна, то и она, и, конечно, ее дочь, тогда еще маленькая Леночка, а теперь уже доктор филологических наук. Господи, как было уютно, весело и по-родственному тепло в дружеской атмосфере, где всех объединяли единомыслие и единодушие! Смотрю на давние фотографии. Какие добрые лица, какие глаза, полные жизни. И нет уже ни Михаила Федотовича, ни Алексея Федоровича, ни Александра Георгиевича. Да простят они меня, если я в чем-то перед ними провинилась. Никого и ничего не вернешь. Грустно.

А ведь Алексей Федорович любил посмеиваться над снисходительностью Михаила Федотовича, часто совсем ненужной при защите диссертаций. Не раз он говорил: «Ну что ты, Миша, какую-то дрянь допускаешь до защиты?» Тот смущаясь и как-то по-детски виновато отвечал: «Алексей Федорович, но ведь бывают разные отметки — и отлично, и хорошо, и посредственно. Ну, прошел на тройку, как отказать?» Алексей Федорович был неумолим и нападал на беззащитного Мишу, бранил за либерализм.

Сам же Михаил Федотович прошел трудную жизненную школу, и его никто не гладил по головке и не делал снисхождения. Ум незаурядный, большая внутренняя выдержка, преданность науке, но вместе с тем какая-то незащищенность, тихость, мягкость, которой многие умели пользоваться.

Помню, как, даря в очередной раз (не зная, что в последний) летние фотографии, Михаил Федотович наивно сказал мне: «Аза, ведь все это я делаю для вечности». Я поблагодарила нашего фотолетописца, но про себя подумала, что для вечности требуется нечто совсем иное. Бедный, хороший Михаил Федотович! Он скончался за год до Алексея Федоровича и всего-то годов семидесяти двух, в том самом августе, на исходе лета, когда обычно приезжал к нам на дачу вместе с В. В. Соколовым.

В моем представлении оба друга неразлучны. Но если Миша занят на даче своей аппаратурой, то Вася обсуждает с Алексеем Федоровичем издательские дела. Он с 1960-х годов, лет двадцать, руководит изданием философской классики (в серии «Памятники философской мысли»), известной как «Философское наследие» (издательство «Мысль»), где в 2001 году, наконец, прекрасно опубликовали лосевскую «Диалектику мифа». Удостоился Алексей Федорович, классиком признали. Вопросы издательские самые насущные. Но Василий Васильевич сведущ в подробнейшей картине философской Москвы (и не только Москвы), всех хитросплетениях, соперничествах, движениях академических и околоакадемических. У него память потрясающая. В ИФЛИ поступил сначала на исторический факультет, а потом уже на философский. Помнит даты рождений, смертей, выхода книг, происшествий давних и близких. Настоящая живая летопись. Я и сейчас, когда что-то надо уточнить, звоню дорогому Васе, и он безошибочно разъясняет мои недоумения.

Замечательна сама судьба этого деревенского паренька (как, между прочим, и Миши Овсянникова, и Саши Спиркина, — все из деревень, ближних и дальних, все сами ковали свою будущность, и какая энергия, какая сила в этих простых русских людях, достигших больших интеллектуальных высот).

Помню замечательный рассказ Василия Васильевича — вот уж наивность юного ифлийца, просто невероятная. Вел дневник (это в наше-то страшное время, конец 1930-х!). В дневнике размышлял о договоре о дружбе между Германией и СССР (1939 год). Осуждал Англию, Францию, Америку как агрессоров, да заодно раскритиковал В. М. Молотова, произнесшего речь и подписавшего пакт вместе с Риббентропом. Дневник наш конспиратор спрятал в ящик тумбочки, а когда переезжали из общежития на Усачевке в общежитие Стромынки, то в ящик заглянуть забыл. Но кто-то заглянул, дневник прочитал и, как положено бдительному комсомольцу, сразу — донос. Вася учился сначала на истфаке (окончил три курса), потом перешел на философское отделение, но студентов немного, все друг друга знали. Так бедного Соколова и вызвали в комитет ВЛКСМ для проработки, допросов, осуждений. Припаяли незадачливому комсомольцу двурушничество и критику действий партии и правительства в международной политике. Никаких оправданий не признавали, выгнали из комсомола с таким грозным основанием, что тянуло на статью 58 УК. Уже подготовили документы для дирекции — выгнать двурушника из ИФЛИ. Однако дело бюрократически тянулось до апреля 1941 года, а тут вскорости война, фронт.

Но самое пикантное — участвовал в этом разбое, да и возглавил его секретарь Комитета ВЛКСМ, приятель всеобщий и Васин — Семен, Сема Микулинский, неумолимый, жесткий (даже секретарь парткома Шелепин и тот был мягче и пожалел Васю Соколова).

Соколов отправился на фронт, а Микулинский повез студентов под Смоленск копать окопы. Сам попал в плен к немцам, а студентов забрали в ополчение. Однако Василий Соколов, участник больших боев под Москвой, вернулся с орденами в ИФЛИ и был восстановлен в правах, но дальше профессора и доктора наук, работая всю жизнь в Московском университете, не пошел. Семен Микулинский вернулся в Москву тоже, но только из плена вражеского, и (вот чудеса!) сделал большую карьеру: член-корреспондент Академии наук, директор академического Института естествознания и техники (1974–1986) — это когда Б. М. Кедров ушел директором в Институт философии. Да, вот вам и товарищ, свой в доску. Бдительность прежде всего! А вам подавай дружбу, товарищество — давно устарело.