Вечный зов. Том I - Анатолий Иванов

— Перестаньте выть! Тошно, — попросила Огородникова.

— Карты! — взревел Макар. — Ставлю на банк Маньку! Ложь косую!

Гвоздёв с готовностью вывалил на стол деньги.

— Макар! Макар! — испуганно бросилась Огородникова к Кафтанову.

— Не ори под руку! — оттолкнул её тот и как ни в чём не бывало начал сдавать карты, напевая под нос: — «Три ножа воткнули в спину Мане…» Ещё? «Что носила финочку в кармане…» Добавить?

— Наберите столько же.

— «И до рассвета труп её красивый, — Кафтанов осторожно положил себе карту, — речка на волнах своих носила…» Казна!

— Ваши не пляшут. У нас двадцать! — И Гвоздёв поднялся. — Эх, Манечка! Обычно мне везло или в карты, или в любви. А сейчас — одновременно. Вспомним старую любовь, что ли? Прошу на свежее супружеское ложе. Для разнообразия скуку развеять.

— Нет, не-ет! — попятилась от него Огородникова. — Не могу.

— Почему? — вдруг спросил её Зубов.

— Противно всё! Эти стены, песня ваша… сами вы!

— Мало чего! — нервно усмехнулся Гвоздёв. — Закон порядка требует. Иди, иди! — И Гвоздёв стал толкать её за дверь.

— Да приведу я тебе бабу… если надо. Немедля…

Пётр Зубов, давно потеряв интерес к плакату, снова выпил чуть не целый стакан водки, хотел налить ещё, но при последних словах Огородниковой вскинул голову.

— Какую бабу? Откуда? Погоди, Гвоздь.

— Сирота тут одна, из беженцев. Молоденькая. Недавно я в сугробе за деревней подобрала её, чуть живую. Соседку, бабку Акулину, попросила, она отходила её.

— Ну, веди. Поглядим.

Огородникова вышла. Макар Кафтанов проводил её недовольным взглядом.

Вообще Макар был недоволен многим. И тем, что Лёнька Гвоздёв оказался недалёким, глупым, фанфаронистым человеком, которого до сих пор пьянил сам факт принадлежности к преступному миру, а Кафтанов по своему богатому опыту знал: раз так — ненадёжный товарищ, в любую минуту может подвести. И тем, что в Шантаре объявился Зубов. Конечно, они с Зубовым друзья, молочные братья почти. Во время гражданской войны и много ещё после они втроём — он, Петька и Лукерья Кашкарова, которую оба называли «мамкой», — жили на глухой таёжной заимке, долгое время не зная никакой нужды, а потом пришлось испытать и голод и холод. Лет восемнадцати от роду, году, кажется, в двадцать пятом, Зубов обчистил в какой-то деревушке магазин и был осуждён. Спустя несколько лет по его пути пошёл и Макар. После долгой разлуки встретились они случайно в колонии в тридцать шестом году. Зубов был настоящим уркаганом, имея в общей сложности сорок два года сроку. Там, в колонии, Кафтанов и рассказал, что их приёмная мать живёт в Шантаре, и дал её адрес, не надеясь, что Зубов когда-либо окажется в тех краях. Но вот он объявился тут и ведёт себя странно, непонятно. И Манька, того и гляди, не выдержит, пойдёт да заявит о них всех. Или сопляк Витька, родной сын «мамки». Сколько Макар ни пытался подчинить его себе — не получается. Ощетинивается, зверёныш, да сопит сердито носом. Да и сама «мамка» недавно, когда Макар хотел взять Витьку с собой в Андреевку, вдруг сказала: «Не трожь ты его, сынок, не ломай ему жизнь. Видишь, не хочет он, невмоготу ему твои дела…» А Витька был очень нужен. Андреевка — деревушка тихая, небольшая, магазин, находившийся в случайном, неприспособленном помещении, не охранялся, грузная продавщица, кончая работу, ставни единственного окошка притыкала железным болтом, наружные двери замыкала на два врезных замка, вешала ещё амбарный и уходила. В сенях магазинчика были навалены пустые ящики и бочки из-под селёдки. Макар в момент сообразил: если под ящик с вечера посадить мальчишку, ночью он, зайдя в магазин (на двустворчатых дверях, ведущих из сеней в торговое помещение, запоры вообще отсутствовали), выдернет болтовую чеку. Ну а осторожно вынуть болт и бесшумно выставить оконные рамы — раз плюнуть. Но Витька от участия в этом деле наотрез отказался. Отмычками, которыми Макар владел с непревзойдённым мастерством, после побега из тюрьмы он ещё не обзавёлся, и пришлось им с Гвоздёвым долго пилить этот проклятый болт…

Но «мамка», Витька — это ничего пока, он их пока не опасался. И Манька, в общем, бы ничего. Но вот появился Зубов, начались ежевечерние пьянки. Огородникова всё «скучнела». А сейчас какая-то девица ещё объявится. А что с ней потом, куда её? К тому же, как Макар понимал, милиция догадывается, конечно, чьих рук дело в Андреевке, ищет его. Нет, рвать надо отсюда, пока не поздно.

Уйти Макар хотел сегодня под утро. Потому и «проиграл» Маньку. Гвоздёв будет дрыхнуть с ней, Зубов, как всегда, напьётся. Кафтанов вытащит у него из-под подушки немецкий пистолет (оружия у Макара тоже не было, а иметь его было нелишне) — и ищи-свищи! Но когда Огородникова вышла, какое-то внутреннее чутьё подсказало ему вдруг: не под утро, а сейчас, сию минуту, надо уходить. Тем более что андреевская добыча на этот раз не у Маньки припрятана, а в другом, более надёжном месте. Через час-полчаса, возможно, будет уже поздно. «А Манька какова оказалась?! Верная! — подумал он. — А пистолет — чёрт с ним». Тем более что встретит потом где-нибудь его Зубов — земля, как неоднократно убеждался Макар, тесновата для людей, — голову оторвёт за пистолет… И он снял с вешалки полушубок, нахлобучил шапку.

— Куда? — резко спросил Зубов. Он сегодня пил больше обычного, но не пьянел почему-то.

— В сортир, — равнодушно бросил Кафтанов. — Хоть ночью парашу не запрастывать.

— Марья замкнула двери же. — Зубов усмехнулся. — Погоди уж.

Уходя на работу, отлучаясь куда бы то ни было, Огородникова запирала своих жильцов на ключ. В волнении Кафтанов как-то упустил это из виду.

— А, чёрт… Потерпим. — Он сбросил полушубок, поставил на стол новую бутылку. — Пейте. Батя мой уважал её. — И начал рассказывать: — Ты, Гвоздь, не знаешь моего отца. А Зуб должен помнить вроде. А, помнишь? В этой Шантаре самой раньше торговля была «Кафтанов и сыновья». Кафтанов, стало быть, мой отец, царство ему небесное. А сыновья — это, стало быть, я да Зиновий, брательник мой. Яшка Алейников, тутошний энкаведешник, изловил его. Расстреляли его, да… Давно это было. Помнишь, что ль, отца моего?

Кафтанов говорил всё это, а сам думал: «Что он, Зуб проклятый, догадался, что я отчалить хочу?»

— С детства не люблю пузатых лавочников, — сказал Зубов и включил радио.

Диктор уставшим, осипшим голосом читал ноту народного комиссара иностранных дел СССР «О повсеместных грабежах, разорении населения и чудовищных зверствах германских властей на захваченной ими советской территории». Зубов слушал, скрестив руки на груди. В глазах его был тот непонятный, бессмысленно-тусклый блеск, который и пугал всегда Кафтанова.

— Отца я твоего, Макар, помню, — произнёс Зубов как-то неожиданно. — Борода у него была такая рыжая. И брата твоего Зиновия припоминаю. Одноглазый ведь он был?

— Зачем? С двумя глазами. На одном бельмо только, — вроде обиделся даже Макар.

— И денщика отца твоего, Ивана этого, никогда не забывал. Как-никак жизнь спас он мне. — И круто повернулся к Макару: — Там, в лагере, ты всё хотел приколоть его, а?

— И пришью, ежели удобный момент выйдет. За отца не прощу ему. Тут он сейчас живёт, говорят, в Михайловке.

— Черкес какой! — усмехнулся Зубов. — Я на Кавказе одно время жил, там кровная месть — обычное дело.

— Ты ведь тоже… тоже ищешь, кто отца твоего…

— Тоже, да! — Зубов побагровел, задохнулся от непонятного гнева. Отвернулся и сказал тише: — Уж болотный тоже на змею похожий. И зубы есть, лишь… яду нету.

Там, в лагере, когда в зоне неожиданно появился Иван Савельев, Кафтанов даже побледнел от радости. Но Зубов запретил тронуть его хотя бы пальцем. Ослушаться Макар не смел, осталось ему лишь одно удовольствие — смертельно припугнуть Савельева расправой. И он не отказал себе в этом удовольствии, со страху Иван залез в карцер. Дурак, будто помог бы ему карцер, если бы не Зубов. Не знает до сих пор Иван Савельев, кому он жизнью обязан…

— Ивана, сказано было тебе, не трогать, — сказал тихонько Зубов. — Никогда не трогать!

— Так… — Кафтанов, глотая водку, застучал зубами о стакан. — Тебя беспокойство за него, что ли, пригнало сюда?

— Беспокойство, — кивнул согласно Зубов. — И любопытство. Охота мне на Кружилина сейчас глянуть, на командира партизанского отряда, с которым отец мой воевал. На некоего Якова Алейникова, энкаведешника этого, благодаря которому партизаны накрыли отца на Огнёвской заимке. И на брата Ивана Савельева — на Фёдора. Ведь это он… он отца зарубил.

— Фёдор?! — Макар, выпучив глаза, Смотрел на Зубова. — Откуда ж ты… Как всё узнал?

— А что узнавать? На моих глазах Фёдор… сперва выстрелил в отца, потом шашкой добил… Я малец был, а всё помню. Навечно это в память врезалось.

— Во-он ка-ак!

Гвоздёв прислушивался к их разговору, пытаясь понять, что к чему, и делал вид, что понимает, хотя не понимал ничего.