«Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам: поэт и город - Леонид Видгоф

Сила ломит и соломушку —

Поклонись пониже ей,

Чтобы старшие Еремушку

В люди вывели скорей.

В люди выдешь, все с вельможами

Будешь дружество водить,

С молодицами пригожими

Шутки вольные шутить.

И привольная и праздная

Жизнь покатится шутя…»

Эка песня безобразная!

«Няня, дай-ка мне дитя!»

– «На, родной! Да ты откудова?»

– «Я проезжий, городской».

– «Покачай, а я покудова

Подремлю… да песню спой!»

– «Как не спеть! спою, родимая,

Только, знаешь, не твою.

У меня своя, любимая…

– Баю-баюшки-баю!»

И далее «проезжий, городской» в своей колыбельной проклинает «пошлый опыт – ум глупцов», проповедует дитяти «необузданную, дикую / К угнетателям вражду» и призывает ребенка к борьбе за светлые идеалы («Братством, Равенством, Свободою / Называются они»). Этой агитационной колыбельной отведено девять четверостиший. Проповедь продолжилась бы, но ребенок просыпается и снова попадает в руки к няне.

«…И тогда-то…» Вдруг проснулося

И заплакало дитя.

Няня быстро встрепенулася

И взяла его, крестя.

«Покормись, родимый, грудкою!

Сыт?.. Ну, баюшки-баю!»

И запела над малюткою

Снова песенку свою…

1859 [541]

Нянина мораль проста: приспособленчество и преклонение перед силой. «Проезжий» герой стихотворения с характерным для Некрасова пафосом и не менее характерным многословием опровергает нянину жизненную позицию.

Есть у Некрасова и «правдивая» няня:

Колыбельная песня

(Подражание Лермонтову)

Спи, пострел, пока безвредный!

Баюшки-баю.

Тускло смотрит месяц медный

В колыбель твою.

Стану сказывать не сказки —

Правду пропою;

Ты ж дремли, закрывши глазки,

Баюшки-баю.

По губернии раздался

Всем отрадный клик:

Твой отец под суд попался —

Явных тьма улик.

Но отец твой – плут известный —

Знает роль свою.

Спи, пострел, покуда честный!

Баюшки-баю.

К сожалению, предвидит няня, младенец подрастет и пойдет по той же дорожке:

Тих и кроток, как овечка,

И крепонек лбом,

До хорошего местечка

Доползешь ужом —

И охулки не положишь на руку свою.

Спи, покуда красть не можешь!

Баюшки-баю.

Купишь дом многоэтажный,

Схватишь крупный чин

И вдруг станешь барин важный,

Русский дворянин.

Заживешь – и мирно, ясно

Кончишь жизнь свою…

Спи, чиновник мой прекрасный!

Баюшки-баю.

1845 [542]

В «Песне Еремушке» и «Колыбельной» Некрасов пишет о приспособленчестве, сервильности, воспитании этих качеств и капитуляции перед злом («силой»). Именно такому пестованию уподоблены в мандельштамовской «Квартире…» баюканье «колхозного бая» и работа с постановкой голоса у лепечущих палачей; в последнем случае в стихах «Квартиры» отразилась недолгая служба Мандельштама литконсультантом в газете «Московский комсомолец». «Колхозный бай» – новый хозяин на селе, «грозное» баюканье мы понимаем как сочувственное «подпевание», поощрение дальнейших суровых мер в ходе «великого перелома» в деревне. «Жилищный» мотив также присутствует у Некрасова: «Купишь дом многоэтажный…» (естественно, мы не отождествляем доходный дом и квартиру в писательском кооперативе). Герой стихотворения Мандельштама сознает себя оказавшимся в роли приспособленца-соблазнителя, конформиста, «подлеца душой», он «играет на гребенке» в соответствии с начальственными установками и может быть уподоблен некрасовской няньке из «Песни Еремушке» с ее рабской моралью: «Сила ломит и соломушку – / Поклонись пониже ей…». То есть в случае героя «Квартиры…» – надо пойти на службу к «силе». Сравним с писавшимся одновременно с «Квартирой…» стихотворением:

У нашей святой молодежи

Хорошие песни в крови —

На баюшки-баю похожи

И баю борьбу объяви.

И я за собой примечаю

И что-то такое пою:

Колхозного бая качаю,

Кулацкого пая пою.

Из комментария Н. Мандельштам к этому стихотворению: «Он сам смеялся над этими стихами: смотри, перепутал – колхозный бай и кулацкий пай… <…> Оба восьмистишия… [543] отделились от “Квартиры”…» [544] . (В рамках кампании по конфискации имущества у кулаков они исключались из кооперативных организаций, а их паи и вклады в кооперативах передавались в фонд коллективизации.)

Несомненно, баюканье и воспитание «палачей» из «Квартиры…» перекликается с более ранней «Четвертой прозой»:

«Мальчик, в козловых сапожках, в плисовой поддевочке, напомаженный, с зачесанными височками, стоит в окружении мамушек, бабушек, нянюшек, а рядом с ним стоит поваренок или кучеренок – мальчишка из дворни. И вся эта свора сюсюкающих, улюлюкающих и пришепетывающих архангелов наседает на барчука:

– Вдарь, Васенька, вдарь!

Сейчас Васенька вдарит, и старые девы – гнусные жабы – подталкивают барчука и придерживают паршивого кучеренка:

– Вдарь, Васенька, вдарь, а мы покуда чернявого придержим, а мы покуда вокруг попляшем.

Что это? Жанровая картинка по Венецианову? Этюд крепостного живописца?

Нет. Это тренировка вихрастого малютки комсомола под руководством агитмамушек, бабушек, нянюшек (курсив мой. – Л.В.), чтобы он, Васенька, топнул, чтобы он, Васенька, вдарил, а мы покуда чернявого придержим, а мы покуда вокруг попляшем…

– Вдарь, Васенька, вдарь!».

Второе существенное обстоятельство. «Молоток» из мандельштамовского стихотворения имеет несомненную связь с рассуждениями из «Разговора о Данте», прозы Мандельштама, создававшейся в тот же 1933 год, что и «Квартира…».

«Поэтическая речь, или мысль, лишь чрезвычайно условно может быть названа звучащей, потому что мы слышим в ней лишь скрещиванье двух линий, из которых одна, взятая сама по себе, – абсолютно немая, а другая, взятая вне орудийной метаморфозы, лишена всякой значительности и всякого интереса и поддается пересказу, что, на мой взгляд, вернейший признак отсутствия поэзии, ибо там, где обнаружена соизмеримость вещи с пересказом, там простыни не смяты, там поэзия, так сказать, не ночевала».

«В поэзии важно только исполняющее понимание – отнюдь не пассивное, не воспроизводящее, не пересказывающее. Семантическая удовлетворенность равна чувству исполненного приказа.

Смысловые волны-сигналы исчезают, исполнив свою работу; чем они сильнее, тем уступчивее, тем менее склонны задерживаться.

Иначе неизбежен долбеж, вколачиванье готовых гвоздей (курсив мой. – Л.В.), именуемых культурно-поэтическими образами».

Зарифмованные гражданственные прописи Некрасова – это и есть «вколачиванье готовых гвоздей». Отметим, что если связь некрасовского «молотка» из «Квартиры» и «истории с гвоздями на запятках» предположительна (хотя вполне вероятна), то перекличка выше процитированного места из «Разговора о Данте» со стихотворением Мандельштама несомненна. Нельзя не обратить внимания и на то, что мандельштамовские слова о стихах, где «поэзия… не ночевала» – цитата из письма И.С. Тургенева, в котором эта характеристика относится именно к Некрасову: «…Г-н Некрасов – поэт с натугой и штучками; пробовал я на днях перечесть его собрание стихотворений… Нет! Поэзия и не ночевала тут – и бросил я в угол это жеваное папье-маше с поливкой из острой водки» [545] . Нам представляется, что, отталкиваясь от «эпизода с гвоздями», Мандельштам, сохраняя мотив лицемерия, осложнил образ – уподобил сами зарифмованные проповеди Некрасова гвоздям: ходячие истины общей морали, банальные ее сентенции, вроде того, что «приспособленчество и лицемерие – это плохо» подобны стандартным одинаковым гвоздям. Это формулы безличной нравственности, годные на все случаи жизни и не имеющие отношения к подлинной поэзии (что не отменяет справедливости такого рода высказываний). И эта составляющая смысла также «в свернутом виде» заключена в словах о молотке Некрасова из «Квартиры…». Можно предположить также, что в создании формулы неподлинной поэзии – «вколачиванье готовых гвоздей» – мог сыграть роль и библейский текст: «Слова мудрых – как иглы и как вбитые гвозди, и составители их – от единого пастыря» (Книга Екклезиаста или проповедника, 12:11.) В таком случае упоминание о молотке, репрезентирующем «мудрость» обличений и призывов Некрасова, окрашивается дополнительной иронией.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});