Избранное в двух томах. Том II - Варлам Тихонович Шаламов

на хирурга, – покровительственно улыбаясь, шептал Пальцын.

Месяц шел за месяцем, каждый операционный день Пальцын приезжал на своей машине из центра Северного – поселка Ягодный, обедал у начальника, слегка ухаживал за его дочерью. Наш врач Траут обратил внимание, что Пальцын плохо владеет врачебной терминологией, но – фронт, война, все верили и охотно посвящали нового начальника в тайны операции, тем более что такое (диурез). И вдруг Пальцын был арестован – снова какое-то убийство на фронте, Пальцын и не врач, какой-то полицай скрывающийся.

Все ждали, что с Королёвым случится нечто похожее. Отнюдь, все – и орден, и партбилет, и чин – все было на месте. Вот этот Королёв, в бытность главврачом в Центральной больнице, и делал доклад на одной из врачебных конференций. Доклад нового главврача был не хуже и не лучше любого другого доклада. Конечно, Траут был интеллигент, ученик Краузе, правительственного хирурга, когда тот работал в Саратове.

Но непосредственность, искренность, демократичность находят отклик в любом сердце, поэтому, когда главврач, начальник левобережных хирургов, на научной конференции, собранной со всей Колымы, со смаком приступил к рассказу о хирургическом достижении…

– У нас один больной кость проглотил – вот такая кость, – Королев показал. – И что вы думаете – извлекли кость. Врачи эти здесь, и больной здесь.

Но больного тут не было. Вскоре я заболел, был переведен на работу в лесную командировку, вернулся через год в больницу заведовать приемным покоем, начал работать и чуть не на третий день встретил полковника Кононова в приемном покое. Полковник был рад мне несказанно. Начальство все переменилось. Кононов никого знакомого не нашел, только я был ему знаком, и знаком хорошо.

Я сделал все то, что мог, – снимки, запись к врачам, позвонил начальнику, объяснил, что это и есть герой знаменитой левобережной операции. Все оказалось в порядке у Кононова, и перед отъездом он зашел ко мне в приемный покой.

– Я тебе должен подарок.

– Я не беру подарки.

– Ведь я всем – и начальнику больницы, и хирургам, и сестре, даже больным, что со мной лежали, привез подарки, хирургам – по отрезу на костюм. А тебя не нашел. Я отблагодарю. Деньгами, ведь все равно пригодятся тебе.

– Я не беру подарков.

– Ну, бутылку, наконец, привезу.

– И коньяк не возьму, не возите.

– Что же я могу для тебя сделать?

– Ничего.

Кононова увели в рентгенокабинет, а вольная медсестра из рентгенокабинета, приходившая за Кононовым, сказала:

– Это ведь военный комиссар, да?

– Да, райвоенком.

– Вы, вижу, хорошо знаете его?

– Да, знаю, он лежал здесь, в больнице.

– Попросите его, если уж вам для себя ничего не надо, пусть отметит мне в военном билете явку на учет. Я комсомолка, тут такой случай – за триста километров не ехать, сам бог послал.

– Ладно, я скажу.

Кононов вернулся, я изложил ему просьбу медсестры.

– Ну, где она?

– Вон стоит.

– Ну, давай билет, у меня с собой штампов нет, но привезу через неделю, буду ехать мимо и привезу. – И Кононов засунул военный билет в карман. Машина загудела у подъезда.

Прошла неделя – военный комиссар не приехал. Две недели… Месяц… Через три месяца медсестра пришла ко мне для разговора.

– Ах, какую я сделала ошибку! Надо было… Тут какая-то ловушка.

– Какая ловушка?

– Я не знаю какая, меня из комсомола исключают.

– За что же вас исключают?

– За связь с врагом народа, что выпустила из рук военный билет.

– Да ведь вы отдали комиссару.

– Нет, не так было. Я отдала вам, а вы – то ли комиссару… Вот это и выясняют в комитете. Кому я отдала в руки – вам или комиссару прямо. Я сказала – вам. Ведь вам?

– Да, мне, но я ведь при вас отдал военкому.

– Ничего этого я не знаю. Знаю только, что случилось ужасное несчастье, меня исключают из комсомола, увольняют из больницы.

– Надо съездить в поселок, в райвоенкомат.

– Потерять две недели? Надо было с самого начала так сделать.

– Когда вы едете?

– Завтра.

Через две недели в коридоре я встретил медсестру чернее тучи.

– Ну что?

– Военком уехал на материк, рассчитался уже. Теперь у меня хлопоты – новый билет. Я добьюсь, что вас выгонят из больницы, на штрафной прииск загонят.

– Я-то тут при чем?

– А кто же? Это ловушка хитрая – так мне и объяснили в МВД.

Я старался забыть об этой истории. В конце концов, никто меня еще ни в чем не обвинял и на допрос не вызывал, но память о полковнике Кононове окрасилась в какие-то новые тона.

Внезапно ночью меня вызвали на вахту.

– Вот он и есть, – кричал из-за барьера полковник Кононов. – Пропустите!

– Проходите. А говорят, вы на материк собрались?

– Я собрался в отпуск, но в отпуск меня не отпустили. Я добился расчета и уволился. Совсем. Уезжаю. Заехал проститься.

– Только проститься?

– Нет. Когда я сдавал дела, в углу стола нашел военный билет – никак не мог вспомнить, где я его взял. Если бы на твою фамилию, вспомнил бы. А на Левом берегу я с тех пор не был. Вот тут все поставлено. Штамп, подпись, возьми и отдай этой даме.

– Нет, – сказал я. – Сами ей отдайте.

– Что так? Сейчас ночь.

– Я вызову ее сюда из дома с курьером. А передать нужно лично, полковник Кононов.

– Смотри.

Медсестра примчалась, и Кононов вручил ей документ.

– Поздно уже, все заявления я уже подала, меня из комсомола исключили. Подождите, напишите на бланке несколько слов.

– Прошу прощения.

И исчез в морозном тумане.

– Ну, поздравляю. Если бы тридцать седьмой год – вас бы расстреляли за такие штучки, – со злобой сказала сестра.

– Да, – сказал я, – и вас также.

1970–1971

Рива-Роччи

Смерть Сталина не внесла каких-нибудь новых надежд в загрубелые сердца заключенных, не подстегнула работавшие на износ моторы, уставшие толкать сгустившуюся кровь по суженным, жестким сосудам.

Но по всем радиоволнам передач, отражаясь многократным эхом гор, снега, неба, ползло по всем закоулкам поднарного арестантского жития одно слово, важное слово, обещавшее разрешить все наши проблемы: то ли праведников объявить грешниками, то ли злодеев наказать, то ли найден способ безболезненно вставить все выбитые зубы обратно.

Возникли и ползли слухи классического характера – толки об амнистии.

Юбилей любого государства от годовщины до трехсотлетия, коронации наследников, смена властей, даже кабинетов, – все это является в подземный мир из заоблачной выси в виде амнистии. Это классическая форма общения верха и низа.

Традиционная параша, которой все верят, – самая бюрократическая форма арестантских надежд.

Правительство, отвечая на традиционные ожидания, делает и традиционный шаг – объявляет эту самую амнистию.

Не отступило от