Конь Рыжий - Полина Москвитина

Абдулла Сафуддинович, в жилетке на белую рубаху и тюбетейке, встретил Ноя с не меньшей радостью, чем Лизавета:

– Ай, бай, батыр наш! Батыр наш! Я знал – батыр наш не взять белый шакала! Не взять! Такой батыр, ай, ай! Славный батыр, ай, ай! – И повел Ноя, приговаривая что-то по-татарски, на задний двор к шорной мастерской, где едва виднелся свет из занавешенных окошек.

Дверь была на запоре, Абдулла Сафуддинович постучался:

– Свой, свой, товарища! Токо свой! – торжественно предупредил Абдулла.

Плеснуло пологом света, спугнув сгущающуюся тьму, и Ной лицом к лицу встретился с Артемом. Через его плечо увидел Селестину Ивановну и с нею – тонколицый Машевский и кудрявоголовый Павел Лаврентьевич Яснов, еще кто-то – не стал приглядываться. Человек семь.

Артем у порога схватил Ноя в объятия и поцеловал, а Абдулла Сафуддинович восторженно бормотал:

– Наш батыр – славный батыр! Самый смелый батыр! Большая друг мой!

Селестина поднялась с табуретки и нетвердо пошла навстречу Ною. Он видел, как лицо ее мученически искривилось, задергались губы, из ее черных, широко открытых глаз по щекам покатились слезы. Подняв руки, она медленно положила их на плечи Ноя и зарыдала, уткнувшись лицом ему в китель. Ной поглаживал ее по плечам, успокаивая:

– Слава Христе, живая! Чего теперь? Жить надо, Селестина Ивановна.

Артем что-то шепнул Абдулле Сафуддиновичу, и тот убежал, закрыв дверь. Ной слышал, как скрежетнула железная задвижка.

– Ну, чего так расплакалась, Селестина Ивановна? За ради бога, успокойтесь! – терялся Ной.

Страхи пережитого пленения, долгая и тягчайшая дорога от Туруханска в Красноярск, пытки и надругательства над арестованными в пути следования – все это разом хлынуло из сердца Селестины и отливалось в потоке слез и рыданий.

– Ваня ваш убит, Ной Васильевич! Какой был добрый и славный мальчик! Мы с ним бежали вместе с парохода. Боже, боже мой, что там происходило!

У Ноя захолонуло сердце: сгиб Ваня, братишка, по девятнадцатому году… О, господи! Спаси мя! Дальчевского надо шлепнуть – непременно и безотлагательно! За кровь брата, за всех убитых в Туруханске и замученных по пути следования – смертную казнь серому гаду!

– И то сполню! – басом вывернул Ной. – Я Дальчевскому такую казнь устрою! За Гатчину, за все его подлые дела, какие они готовили мне сегодня в контрразведке, выворачивая нутро!

– Значит, вас действительно держали в контрразведке? – спросил Артем.

Селестина перестала плакать и, подняв голову, пристально посмотрела в лицо Ноя.

– Счастливый случай спас, слава Христе, – перевел дух Ной и прошел к столу вместе с Селестиной.

Ноя попросили рассказать обо всем, что случилось. Про казненных Аду Лебедеву, Тихона Марковского и Печерского они знали. Ной дополнил: растерзан у тюремной стены Тимофей Прокопьевич Боровиков, семь жертв найдены в калориферах – фамилии их неизвестны. У Каргаполова было собрано много материалов, чтобы схватить некоего резидента ВЧК, да выручил подоспевший полковник Ляпунов с подполковником Коротковским. Ну и все дальнейшее, вплоть до плетей доносчикам Подшиваловым. И про Сазонова – отпустил живым-здоровым, хотя «горбатого могила исправит», но ведь пятеро детей имеет!..

Артем подживил самовар – надо угостить хотя бы чаем уезженного за сутки Ноя Васильевича.

– Идти мне надо, товарищи, – отказался от угощения Ной. – После всего – отоспаться бы.

– Про какого же резидента ВЧК выпытывал на допросах Каргаполов? – спросила Селестина. Ной быстро и коротко глянул на Машевского, ответил:

– Имя его не называлось, Селестина Ивановна. Должно, имеется, если Каргаполов столько старался разоблачить его. Дай бог, чтобы не повязали. Я вот письмо получил от сестренки, какая заваруха происходит по станицам – сердце леденеет! Казни и порки плетями до умопомрачнения! Эко, чуток не забыл! Пропуска я для вас украл в сорок девятом эшелоне. – И достал из кармана кителя стопку пропусков, один из которых был заполнен на купца Андрея Митрофановича Циркина. На всех бланках была отпечатана замысловатая подпись командира сорок девятого эшелона подпоручика Богумила Борецкого.

Артем Таволожин ухватился:

– Это нам, как глаз, сгодится! Ну, спасибо вам, Ной Васильевич. Большую помощь вы нам оказываете.

Машевский, все время молчавший, пристально вглядываясь в Ноя, не похвалил.

– А что, если бы эти пропуска изъяли у вас при обыске?

Ной рассказал, как он их перепрятал, покинув салон-вагон Богумила Борецкого.

– И все-таки это большой риск, тем более, что за вами шла слежка Каргаполова. Да и Вельзевула вашего могли найти у Ковригиных и обыскать сумы!

Артем не согласился с чересчур осторожным Машевским:

– Самый большой риск для Ноя Васильевича, Казимир Францевич, был ночью, когда он выхватил из колонны Селестину Ивановну. Считаю, есть такое стечение обстоятельств, когда надо идти на крайний риск.

– Ну, я пошел, – сказал Ной.

– Конечно, конечно! – поддержал Машевский. – Я провожу вас.

Когда вышли в темень ограды, Машевский позвал Ноя под навес, и они сели в тот же экипаж, в котором беседовали месяц назад.

– Это верно, что новоявленный подполковник Хвостов изорвал протоколы допросов, все документы по «резиденту» и подозреваемым в связи с ним? – спросил Ноя.

– Да ведь на самого князя паутину сплел брюхатый недоносок, оттого и отвел душу князь. В клочья порвал все протоколы и письмо генерала Новокрещинова.

– Понимаю! Случай произошел благоприятный. А как вы думаете, кого подразумевал Каргаполов под именем «резидента ВЧК»?

– Кириллу Иннокентьевича Ухоздвигова, – и Ной подробно рассказал о том, что произошло в кабинете Каргаполова.

Машевский слушал, переспрашивал о деталях и долго думал, выкуривая одну папиросу за другой.

Прощаясь с Ноем в глухой и темной улице, Машевский еще раз попросил ни в коем случае не рисковать. А Селестина Ивановна жить будет покуда у надежного во всех отношениях бывшего политического ссыльного по 1905 году Абдуллы Сафуддиновича Бахтимирова. О встречах с ним, Машевским, нигде никаких разговоров. Встречаться Ной будет только с Артемом и Абдуллой Сафуддиновичем.

– Благодарствую за все советы, Казимир Францевич, – ответил Ной. – Одно сумление: помощь-то моя для вас малая при моей должности командира эскадрона.

Машевский похлопал Ноя по плечу:

– Дай бог, чтобы все нам оказывали такую помощь! И я надеюсь, что это время придет.

– Да, чуть не забыл, – встрепенулся Ной. – Каргаполов-то лютовал до пены на губах, что в городе действует подпольный комитет с типографией и выпускает листовки. На князя Хвостова кричал во все горло, что князь не видит за юбками, что происходит в городе. Листовку какую-то сунул прямо под нос прокурору Лаппо.

– Отлично! Это же отлично! – обрадовался Машевский. – Значит, дошла листовка. Ах, молодцы ребята.

– Дозвольте спросить… Об одном сокрушаюсь: чего так долго вести нет от Анны Дмитриевны?

– Это еще одна тайна, – отозвался Машевский. – Так что, Ной Васильевич, осторожность и еще раз осторожность.

Распрощались.

Еще издали от сада Юдина Ной увидел прячущуюся у ворот Ковригина какую-то темную фигуру. Дрогнул: не агент ли? Можно было свернуть в юдинский сад и скрыться. Темная фигура отделилась от ворот и пошла навстречу. По платку – женщина. Да Лиза же это, господи прости! До чего беспокойная душенька!

Сунув приготовленный кольт в кобуру, пошел быстрее. Лиза подошла грудь в грудь, глядя в лицо Ноя.

– Эко испугала меня, язва! – ругнулся Ной. – Подумалось, возле дома кто из контрразведки дежурит. Спала бы.

– Разве могу уснуть после таких переживаньев?

После угарного длинного дня Ною захотелось помыться: за жаркий день просолел и вчера, в субботу, не был в бане, хотя Лиза топила. Попросил полотенце, достал кусок пахучего мыла – добыток из богатых припасов чешского эшелона – и ушел сполоснуться от грязи, прихватив зажженный фонарь. Лиза тем временем подогрела ужин, достала малиновую наливку.

– Может, выпьете, Ной Васильевич, после бани?

– Выпью, Лиза. За упокой души брата моего Ивана, меньшего, последнего! Убили его каратели.

– Ой, Ванечка! Милый Ванечка! – запричитала Лиза, закрыв ладонями лицо. – А добрый-то какой был! Такой-то душевный парнишечка. Я иво так-то обихаживала, чтоб не чувствовал он себя сиротою, как я возросла.

Голос причитающей Лизаветы будто ножом полоснул по сердцу Ноя. Ухватившись за голову руками, он вылетел из-за стола, остервенело пнув табуретку.

– Окаянный я, окаянный! Ирод рода человеческого! Ивана я сгубил по наущению дьявола! Потому, как знал – застрянут они во льдах, не прорвутся к Ледовитому океану! Знал, знал и отпустил на погибель – пущай плывет, чтоб смерть принять, а я спасу свою шкуру и голову рыжую, окаянную! Несть бога в душе моей, Лизавета! Несть! Дьявол я!