Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андрэ Моруа

Сборник отличался богатством и разнообразием мотивов. В нем были восхитительные идиллии, то наивные ("Лиз", "Песня"), то чувственные ("Она без туфелек, со сбившейся прической..."). Множество стихов, посвященных Жюльетте ("Приди!", "Невидимая флейта", "Ведь холодно"). Признания ("Праздник у Терезы"). Сатиры в духе Буало ("Ответ на обвинение", "По поводу Горация"). Затем возвышенные строки, обращенные к тени Леопольдины ("Вилькье", "Едва блеснет заря..."). Стихи о нищете и жалости ("Меланхолия"). И наконец, стихи философские, рисующие "духовные странствия" поэта, очарованного морем, предвосхищавшие большие философские поэмы, тогда еще не опубликованные ("Что сказали уста мрака", "Волхвы").

Этот последний, метафизический цикл поэм вызывал скуку и раздражение у парижской критики времен Второй империи, одновременно правоверной и легкомысленной. Над ним посмеивались. "В мире есть только ты да я, говорит Гюго Богу, - но ты уж совсем состарился". Однако даже Вейо признавал высокое мастерство стихотворений, подобных "Вилькье". Надо признать, говорит Ж.-Б.Баррер, что никогда еще французский язык не звучал в стихах столь естественно, не был таким певучим. Гюго удалось "воспринять от прозы свойственную ей непринужденную интонацию", "с помощью неопределенных выражений окружить то, что видит взор или хранит память, атмосферой смутной и странной"; и вместе с тем ему удалось создать стихи строгих ритмов, четкие, совершенные. Можно ли представить себе более простое и точное четверостишие, чем строки, написанные у подножия распятия:

Иди, стенающий, к нему - утишить стон.

Иди, рыдающий, к нему - и с ним поплачь.

Иди, страдающий, к нему - он лучший врач.

Идите, смертные, к нему - бессмертен он

[Виктор Гюго, "Написано у подножия распятия" ("Созерцания")].

Найдется ли даже у Бодлера строфа более совершенная, чем эта:

Влюбленность, вспыхнувшая, как костер,

Ты опьяняешь всплесками желаний

Младую душу, зажигаешь взор!

В вечерний час, когда скорбям - простор,

Мелькнешь ли отблеском воспоминаний,

Влюбленность, гаснущая, как костер?

[Виктор Гюго, "Зыбучий песок" ("Созерцания")].

А разве это не чистейший Валери? Не предвосхищение "Морского кладбища"?

О память! Слабый свет среди теней!

Заоблачная даль старинных дум!

Прошедшего чуть различимый шум!

Сокровище за горизонтом дней!

[Виктор Гюго, "Однажды вечером,

когда я смотрел на небо ("Созерцания")]

Когда в 1856 году появились "Созерцания", они воспламенили воображение юного лицеиста из Санса - Стефана Малларме, отец которого написал тогда деду и бабке юноши: "Вы увидите, что ваш внук мечтает о поэзии и восхищается Виктором Гюго, далеко не классиком. Это печальное обстоятельство не благоприятно для его воспитания..."

Материальный успех "Созерцаний" был столь же значительным, как и литературный. За двадцать тысяч франков, присланных, согласно договору, Этцелем, Гюго купил 10 мая дом - "Отвиль-Хауз", гонорар за "Созерцания" полностью покрыл это приобретение. Гюго стремился стать собственником на Гернси, так как он выплачивал бы тогда налог за домашнюю птицу английской короне и его уже нельзя было бы выслать с острова. Таков был местный закон. К тому же он тогда не возлагал больших надежд на быстрые перемены во Франции, где люди куда больше интересовались своими делами, нежели свободой; до и вообще желал ли он покинуть Гернси? Он отлично здесь работал и чувствовал себя превосходно.

Госпожу Гюго и в особенности ее дочь это "укоренение" глубоко печалило. Изгнание становилось признанным. Адель понимала, что чувство собственного достоинства не позволит ее мужу возвратиться во Францию до тех пор, пока будет существовать Вторая империя, но разве нельзя было найти изгнаннику место не столь уж дикое, какой-нибудь город, где можно было бы завязать дружеские отношения с людьми и найти наконец мужа для Деде? Молчаливая подавленность дочери тревожила мать. Она не осмеливалась говорить об этом Виктору Гюго, - он всегда находил при таких разговорах возвышенные и неопровержимые аргументы, на которые его бедная жена не знала, что ответить, но, как в дни молодости, когда она, будучи невестой, вела с ним переписку, Адель осмелилась возразить ему в письме:

"Жалкое существование, которое влачит наша девочка, может продолжаться еще некоторое время, но, если изгнание затянется, оно станет невыносимым. Прошу тебя, подумай об этом. Я слежу за дочерью, вижу, что ее состояние вновь ухудшилось, и я сделаю все, что велит мне долг, только бы сохранить ей здоровье... У вас троих жизнь наполнена, а она тратит ее впустую; она беспомощна, обессилена, и я обязана ей помочь. Ухаживать за садиком, заниматься вышиванием - это еще не все для девушки в двадцать шесть лет".

Гюго был оскорблен. Он обвинил дочь в эгоизме.

Адель - Виктору Гюго:

"Сегодня утром ты сказал за завтраком, что твоя дочь любит лишь себя. Я не хотела возражать тебе при детях... Но вспомни, Адель безропотно посвятила тебе свою молодость, не ожидая за это благодарности, а ты считаешь ее эгоисткой. Да, она замкнута, производит впечатление натуры суховатой, но имеем ли мы право требовать от нее, лишенной сердечных радостей, сознающей, что жизнь ее негармонична и неполна, - требовать, чтобы она была такой же, как другие молодые женщины? Кто знает, сколько она перестрадала, да и теперь страдает оттого, что будущее ускользает от нее, а годы идут и идут, что завтрашний день обещает быть похожим на сегодняшний? Ты скажешь мне: "Так что же делать? Разве я могу изменить свое положение?" Об изгнании говорить не приходится, но вот о месте изгнания следовало бы подумать... Я допускаю, что, при твоей славе, твоей миссии, твоей необыкновенной личности, ты можешь избрать любую скалу и будешь себя чувствовать в своей стихии. И я понимаю, что твоя семья, не обладающая тем, чем обладаешь ты, обязана приносить себя в жертву не только твоей чести, но и тебе как таковому. То, что делаю я, - мой прямой долг, ведь я твоя жена. Жизнь в изгнании при таких условиях могла оказаться тяжелой и для наших сыновей. Но изгнание так хорошо на них подействовало, что, по-моему, оказалось для них полезным. А вот для Адели - оно было вредным, почему я и чувствую, что должна искупить свою вину, и целиком посвящаю себя моей бедной девочке. Во мне говорит не столько чувство матери, сколько чувство справедливости... Неужели нельзя сделать для своей дочери то, что другие делают для любовницы?"

Она тысячу раз была права, но Виктор Гюго, целиком ушедший в творчество, не воспринимал страданий своих близких. Он охотно бы им сказал: "А разве я жалуюсь?" В конце 1856 года он строил себе дом и находил в этом удовольствие. Это продолжалось долго. Гернсийские рабочие не спешили. "Черепахи, сооружающие дом для птицы", - писал Гюго Этцелю. "Отвиль-Хауз" - большое строение в английском стиле: четырнадцать окон по фасаду, разумеется, опускных. Во втором этаже жили женщины, в третьем поэт и его сыновья. На четвертом выстроили look-out [наблюдательный пункт (англ.)], бельведер, господствовавший над морем, и оттуда в ясную погоду был виден французский берег. И свое жилище, и всю обстановку в нем этот "изумительный столяр" создал по своему образу и подобию. Сумрачные коридоры, казалось, взяты были с какой-нибудь гравюры Рембрандта. Все в этом доме представляло собой символ или несло на себе печать воспоминания.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});