Чужак - Симона Вилар

Вскоре весь терем был взбудоражен известием о том, что правитель Киева, мудрый Аскольд, захвачен Марой[142], которая не дает ему ни двинуться, ни заговорить.

Впрочем, князь еще пытался что-то сказать. Прибежавший к брату Дир, склонившись над ним, даже разобрал сквозь сдавленное скрипение тихие слова: — Ни жизнь — ни смерть…

С князем случился удар. Такое с людьми бывало, но никто не думал, что именно с Аскольдом произойдет подобное. И потому особенно опасливо смотрели на Дира. Теперь, без мудрого руководства старшего брата, что-то выкинет бешеный Дир?

Однако Дир был непривычно тих, словно испуган. Кто-то из бояр велел позвать волхвов. И вскоре уже дюжина служителей колдовала над неподвижным князем, жгла травы, вглядывалась в завитки дыма. В одрине образовался такой дым, что Аскольд даже глаза закатил, постанывать начал, будто отходя. Хвала богам, у Дира хватило ума выгнать волхвов вон, распахнуть закрытые по сырому времени ставни окон. Не зная, что предпринять, он даже послал за Агапием, к которому благоволил Аскольд. Кликнул он и Твердохлебу. Сам же заметался по покоям, нетерпеливо отмахиваясь от следовавших за ним бояр-советников, у которых накопилось немало дел, и которым теперь не к кому было обратиться, кроме как к младшему из князей.

Ближе к вечеру прибыла, наконец, Твердохлеба. Дир глянул на нее сердито. Ишь, муж едва дышит, а эта вся разряженная пришла, в парче, в венце с длинными колтами. Ее обшитый мехом плащ волочился по навощенным половицам, когда она, слушая Дира, ходила по высокой гриднице да крутила перстни на руках.

Дир же только и бубнил, что Агапий предписал князю полный покой, сытную пищу, никаких возлияний, только успокаивающие настои из трав. Говорил, что понадобится некоторое время, и Аскольд поднимется. Если, конечно, волнения не подкосят его раньше времени.

— Ясно, — наконец кивнула княгиня. — Ты, Дир, пока ступай, успокой людей. Я сама посижу с князем. Кому и ходить теперь за занедужившим Аскольдом, как не жене.

Дир только поглядел ей вслед. Но отчего-то стало немного легче. Ибо как ни был дерзок и лют Дир, но на самом деле он боялся своей беспомощности. Соображал, что без брата он, воин и завоеватель, не справится с правлением.

Аскольд сразу понял, что это пришла Твердохлеба. Узнал запахи ее притираний, шелест одежд при ходьбе.И когда она склонилась над ним, когда заблестели, свисая вдоль щек, ее длинные колты-подвески, он даже постарался улыбнуться — одной половиной лица. Другая оставалась неподвижной.

Но было нечто новое в лице милой Твердохлебы, отчего улыбка его кривая словно растаяла. Он не замечал прежде в ее глазах этой черной бездны, от которой внезапно пробрал страх. И она это увидела.

— Что, выродок? — сказала неожиданно грубо. — Пришел и твой черед отвечать за все зло? Да, воистину мельницы богов мелют медленно, но верно.

Он только заморгал. В глазах появилось беспомощное выражение. Она же, воровато оглянувшись на дверь, придвинула табурет к самому изголовью мужа.

— Думаешь, Навозник, пес варяжский, я хоть на миг забывала, как ты и твои прихвостни исковеркали мою жизнь? Думаешь, простила тебя за то, что ты, сын рабыни, сделал меня своей жертвой? Нет. Из года в год, изо дня в день я молила богов отомстить тебе. И не только это. Не надеясь на милость небес, я мстила. Я была твоим врагом, муж мой проклятый. — Княгиня говорила негромким свистящим шепотом. Потом, видя, как искажается подвижная половина его лица, засмеялась злорадно. — Ну, вой теперь, зови кого, посмотрим, поверят ли тебе. А теперь я расскажу тебе такое, что уж не знаю, выдержит ли твое больное сердце. И тогда, наконец, упьюсь своей местью.

Он слушал: о том, как она возненавидела его в тот же миг, когда он вытащил ее из-под своих похотливых соратников, когда велел с честью похоронить ее сыновей, когда приказал отнести перепуганную маленькую Милонегу в терем на Горе, приказав никому не упоминать о том, что случилось с княгиней. Да, он кого-то услал, кого-то убил из тех, кто знал позорную правду о жене нового князя Киевского. Но ей этого было мало. Все страшное и позорное, что произошло в ее жизни, случилось из-за его жажды власти. Поэтому она лгала ему изо дня в день, опутывала чарами, поила приворотными зельями, чтобы не было у него плотского желания ни к какой другой женщине. Сама же рвала на части собственное нутро, не желая иметь от него детей.

С каким торжеством она напоминала князю всякие, уже позабытые им, моменты, когда она не допускала его к себе, так как была нездорова после очередного выкидыша! С каким отвращением описывала их соитие, когда он хрипел на ней от наслаждения, а она отворачивалась от омерзения! Она хотела, чтобы его гнилое семя никогда не дало ростков, чтобы после него не осталось детей и продолжателей.

Но у Аскольда был сын от другой женщины, зачатый, еще, когда он не знал Твердохлебы. И теперь она, торжествуя, рассказывала, как подстроила гибель этого сына в походе на болгар. И любо ей было видеть, как забился князь, давясь слабой яростью.

— Но и это еще не все, — шипела княгиня. — Я ни о чем так не пеклась, как о том, чтобы лишить тебя места, которое ты занял после моего поругания. И я связалась с наворопниками Рюрика. Перунники были моими помощниками, через них я держала связь с Новгородским соколом.

Она смеялась, вспоминая, как Аскольд бегал к ней за советами, считая мудрой и сведущей, а она давала их, всякий раз соблюдая свою выгоду, всякий раз разрушая созданное Аскольдом. Она перечисляла одно деяние за другим, одно предательство за другим. Все это ее память хранила как дань своей ненависти, она упивалась этим, как и унижением доверчивого мужа…

Твердохлеба даже задохнулась от избытка чувств. В бледном свете горевшей свечи ее лицо было призрачно-белым, только алели подкрашенные губы. И сейчас, нависая над больным князем, наблюдая, как он хрипит, как подергиваются его руки и как из расширенных глаз текут на поседевшие рыжие виски слезы, она могла торжествовать. Но отчего-то ее торжество было неполным.

— И попробуй оговорить меня теперь — кто тебе поверит? Кто поверит, что любимая княгиня-жена призналась во всем и ждет, подохнешь ты или нет? Ну же! Ведь тебе нельзя волноваться. Где же тот Кровник, что потащит твою душу через все кошмары кромки?

Она даже развела руки, оглядываясь и бурно дыша, словно желая увидеть нечто ужасное и желанное.

Тихо оплывала воском свеча. От каменки дымок поднимался в волоковое окошко под сводами кровли, пахло травяными настоями из бадеек и кувшинов, расставленных на лавке у стены. Все было буднично, тихо. Не кружили в воздухе чудища и ужасные духи, которых она призывала.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});