Черный клинок - Эрик Ластбадер

– Никуда мы не тронемся с якоря, – угрожающе произнес Торнберг, – пока не решим этот вопрос в мою пользу.

– Ты уже все сказал, больше тебе говорить нечего, – бросил Хэм, обернувшись через плечо.

– Если только подойдешь к кабестану, я пальну из этой штуки.

Хэм резко повернулся, скосив глаза на открытую дверь рубки, где сидел за камбузным столиком Торнберг, и спросил:

– А что это, черт побери, такое?

– А на что это похоже? – спросил Торнберг. – Это же подводное ружье, которое я таскаю для охоты на акул.

– Вы что, намерены выстрелить из него?

– Разумеется, если возникнет такая необходимость. Так что все зависит от тебя.

Хэм ничего не ответил, а только посмотрел на стальную стрелу в стволе, которая вполне может пробить даже толстую акулью шкуру. Торнберг осаживал его всю жизнь, но если по-прежнему думает, что может и теперь взять его на испуг, то глубоко ошибается.

– Давай кончай эту волынку и садись – поговорим.

Но Хэм упрямо мотнул головой и сказал:

– Мы всего лишь кончим морочить друг другу голову, и каждый станет открыто гнуть свою линию. Но нет, еще не спета последняя песня.

– Всему приходит конец, – философски заметил Торнберг. – Я вовсе не намерен прикрывать "Грин бранчес". Но обещаю больше не привозить подопытных кроликов, кроме тех, которых я уже...

Хэма захлестнул гнев, какого он не испытывал никогда, даже в разгар вьетнамской войны, и он резко ответил:

– Как вы можете так говорить! Какая невероятная наглость! Если зло сократить наполовину, оно не перестанет быть злом. Вы намерены пойти на компромисс, пообещав убить полдюжины людей вместо дюжины, и считаете, что этим самым замолите грехи.

– А почему бы и не считать? Я хочу пойти на компромисс, Хэм. Но ты из тех, которые ни на что не соглашаются.

– Нет, так поворачивать нельзя, – не согласился Хэм. – Это вы не согласны, а не я. Все или ничего – вот мои условия.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Сначала положите этот чертов гарпун на место.

– Все или ничего – это для меня неприемлемо.

– Принимайте его или отвергайте, – сказал Хэм и двинулся к кабестану.

– Не подходи к нему!

– Пошел ты!.. – выкрикнул Хэм и начал выбирать якорь. – Я больше не намерен называть тебя словом "сэр" и послушно выполнять твои команды.

Стрела из подводного ружья пронзила его прямо между лопаток. Рана сама по себе была не смертельна, но удар оказался настолько сильным, что Хэма швырнуло вперед, он наткнулся животом на ограждающие поручни, сложился пополам и, потеряв равновесие, упал головой вниз прямо в море.

Торнберг, отбросив ружье, подбежал к поручням и, нагнувшись, стал пристально вглядываться в воду. Он увидел кровавое пятно, расплывающееся и колышущееся, словно саван, а затем и спину Хэма, из которой торчала, будто древко флага, металлическая стрела.

– Боже всемогущий! – только и смог прошептать он, глядя, как шевелятся, словно водоросли, волосы сына. И почему-то вдруг в голове навязчиво прозвучала строка из поэмы Уильяма Йитса, на которую он случайно наткнулся еще в молодости, звучащая как размеренная поступь военного марша: "Сокол не слышит сокольничего..."

* * *

Вулф увидел, что стоит один на длинной плоской отмели, уходящей в открытое море, а над головой проносятся рваные облака, гонимые вперед усиливающимся ветром.

Нет, оказывается, он на отмели не один. Он заметил еще одну фигуру, появившуюся на фоне розоватого неба, и двинулся к ней. Он шел, а отмель позади него все увеличивалась в размерах, подобно языку гигантского зверя. Видны были лишь свинцовое море, клочковатые облака да бесформенный язык отмели, но Вулф как-то вдруг понял, что эта полоска земли – единственное, что его связывает с этим безумным миром.

Расстояние между ним и фигурой на фоне неба постепенно сокращалось. Он все отчетливее различал, что это человек – женщина, японка, и очень красивая. Стояла она на самом конце отмели, пристально глядя в глубины моря. Виднелся ее профиль, и Вулф очень удивился, как сильно она похожа на Минако.

Она повернулась, поджидая его, причем так бесшумно, что он не услышал даже шороха. На лице ее четко читалась печать невыразимой тоски, что Вулф еле удерживался от слез, и тем не менее она владела собой с редким спокойствием, словно скала под волной прилива или птица перед тем, как расправить крылья в полет.

– Меня зовут Хана, – просто сказала женщина. – Я дочь Минако, единоутробная сестра Чики.

Ему подумалось, а ведь в ней есть что-то такое, что заставляет думать, будто они знакомы целую вечность.

– Где я? Я что, умер?

– Ваш мозг подключен к биокомпьютеру, который называют Оракулом. – Она прикоснулась к его груди около сердца. – У вас внутри течет яд. Стойте спокойно: я буду извлекать его.

Вулф хотел было спросить 6 чем-то, но вдруг вспомнил, как Белый Лук исцелил подобным же образом его отца.

– Он действует. – Ее бледное лицо стало совсем белым, и она крепко сжала Вулфа. – Вы слышите что-нибудь?

– Что? Слышу, как завывает ветер.

– Нет, не ветер. – Она начала пристально вглядываться в даль моря. – Что-то другое.

Вулф повернул голову туда, куда вглядывалась она. И в свисте ветра он уловил другой звук, похожий на жалобные стенания или на похоронные песнопения: какой-то слабый стон, от которого у него мурашки побежали по спине.

– Оно приближается, – предупредила Хана.

В глубине свинцовых вод стало заметно какое-то шевеление, свечение и клокотание, водоворот быстро увеличивался, захватывая все большее пространство, так что наконец стало вообще невозможно охватить его взглядом.

– Что это? – спросил Вулф, ощущая, как мало-помалу оживает его пульс и возвращается жизнь.

– Это то, что ожидает своего рождения, – пояснила Хана, и в голосе ее послышался неподдельный испуг.

– Вулф, слушайте меня внимательно, – продолжала она. – Я пришла сюда по собственной воле, по глупости, потому что не мыслила жить в человеческом обществе. Я чувствовала себя неловко в человеческом обличье, была несчастной в том развращенном мире, который люди приспособили для своего удовольствия.

Я пришла сюда в поисках убежища, чтобы изведать мир без границ, пожить в месте, огражденном от грязи, а обнаружила, что сама являюсь источником загрязнения, и с момента моего пребывания здесь меня непрерывно заражает вирусом само это место.

– Хана, мне нужно знать...

– Нет, нет, – взмолилась она, – сперва позвольте мне закончить, пока я еще способна думать и не сошла с ума. Время не ждет. Оракул и я – единое целое, и мы оба сходим с ума.

В центре свинцового моря отчетливо показался горб, а море при этом оставалось спокойным, волны не бушевали, будто громадный левиафан был настолько огромен, что, стоя на дне и распрямляясь во весь рост, он поневоле высовывался из-под воды.

Хана говорила взахлеб, но каждое слово произносила отчетливо и понятно, и оно несло в себе правду, ибо он знал эту правду по собственному опыту, правду столь ужасную, что разум Вулфа сразу же помутился под напором гнусности и омерзения. Но тем не менее он продолжал слушать Хану, а она рассказывала о том, что с ним происходит и что может произойти. Она предсказала его будущую судьбу. "Теперь вы видите, как станут разворачиваться события, – сказала она напоследок. – Вы видите свое будущее и знаете, что нужно делать".

А потом Хана громко закричала, но ее крик заглушили визги и вой усиливающегося ветра, и ветер унес ее вдаль. И тут из глубин моря появилось огромное чудище.

Сколько путей открывалось перед Вулфом, сколько возможностей! Но сначала нужно было исцеляться, а каким образом – неизвестно. Решать же должен Вулф – он медиум, он нейрохирург. Но ведь Хана лучше знала, каким образом. Она понимала то, чего не мог понять Оракул: что само их совместное существование сводило их с ума, что ее новый мир сам по себе был в конечном счете безумен. Она поняла, по крайней мере, что выхода из этого мира нет, во всяком случае, для нее. А что касается Оракула, то для него не существует очистительного жизненного катарсиса. Оракул не мог даже уловить значения этого понятия, несмотря на отчаянные усилия.

Опасность в жизни, а не в смерти.

Теперь Вулф понимал значение этих слов, потому что Хана растолковала их в последний момент перед тем, как сойти с ума.

У поднявшегося со дна морского чудища несколько голов. Одни из них прекрасные, другие – ужасные, но все одновременно повернулись к Вулфу и стали пристально разглядывать его. Голов было так много, что он не смог бы сосчитать их, даже находясь целый год в этом сумасшедшем мире. Прекрасные и ужасные головы сами представляли собою целый мир.

Вулф закрыл глаза и, мысленно напрягшись, пробудил свой дар "макура на хирума" и направил тонкий биолуч сквозь черные воды моря. Луч пронзил Оракула, и Вулф мысленно увидел внутри него схему контуров ЛАПИД. Схема эта ничего для него не значила и ни о чем не говорила, и от этого он ударился в легкую панику.