Схватка за Амур - Станислав Федотов

– То есть – как разбойники, – уточнил Григорий.

Глава 13

1

Николай Николаевич собрал в своем кабинете чиновников и офицеров Главного управления Восточной Сибири, призванных им на службу в разное время. За столом для заседаний заняли места Корсаков, Струве, Штубендорф, Молчанов, Сеславин, Падерин, Ольдекоп, Кукель, Красильников, Кованько, Заборинский, Глен, Гаупт, Волконский, Бибиков, Беклемишев. Все разные и по возрасту (от 18-летнего Миши Волконского до Штубендорфа, шагнувшего в пятый десяток), и по характеру, и по образованию, и по стажу службы. Их объединяло, по мнению генерал-губернатора, одно – стремление принести пользу Отечеству в суровых условиях неимоверной удаленности от Центральной России и жестокого климата, ну и, конечно, сделать при этом хорошую карьеру. Ничего в том зазорного нет. Вон даже Юлия Ивановича поманила возможность отойти от рутины приискового врача и заняться организацией медицинской службы во всем крае. Хлопотно, малоденежно, зато сколько радости и удовлетворения, когда что-то получается на благо большому количеству людей.

Муравьев оглядел строго сидящих вокруг стола подчиненных и незаметно вздохнул: кого-то уже нет и нет безвозвратно. Вася Муравьев умер (мог быть уже подполковником), Мазарович переведен по личной просьбе в Красноярск – командиром казачьего полка; туда же отправился проштрафившийся умница Стадлер, служит у Падалки председателем губернского суда, и, кажется, они хорошо сработались. Среди собравшихся тоже есть кандидаты в штрафники – пользуются, негодяи, моим правилом своих не сдавать и не понимают, или не хотят понимать, что их поведение наносит лично мне огромный ущерб.

– Беклемишев, – негромко сказал Николай Николаевич. Верхнеудинский исправник вскочил, машинально одернул мундир. – До меня дошло, что ты опять распускаешь руки и даже приказываешь сечь русских крестьян и инородцев – тунгусов и бурят. Будешь отрицать?

– Никак нет, ваше превосходительство, – с вызовом ответствовал молодой исправник. – Поскольку простых приказаний не исполняют, приходится сечь и рукоприкладствовать.

– Это какие ж простые приказания, Беклемишев? Чтобы староста деревни тебе сапоги целовал?

– Не было этого, ваше превосходительство! Я приказал ниже кланяться, он плохо исполнил, я его легонько стукнул по спине, а он ткнулся мордой в мой сапог да еще и плюнул на него. Ну, я и приказал высечь…

Струве и Корсаков одновременно быстро и тревожно глянули на генерала, ожидая вспышки ярости, но тот был необыкновенно вял и апатичен. Однако голос суровости не потерял.

– А кто ты таков, Беклемишев, чтобы тебе земные поклоны отвешивать?

– Я – представитель власти, а власть следует уважать. И уважение к власти до́лжно поддерживать всеми возможными мерами.

– Власть уважают, если она заботится не только о чистоте своих сапог, но и о людях. И заботится с умом. А если она глупа и злобна, если она у человека видит не лицо, а морду, уважать ее не за что. Я тебе делаю последнее предупреждение. Далее пеняй на себя. Садись. – Беклемишев хотел еще что-то сказать, но сидевший рядом Александр Бибиков дернул его за полу мундира, и тот с недовольным лицом опустился на стул. А Муравьев после небольшой паузы продолжил: – Господа, через несколько дней я уезжаю в Петербург, потом в отпуск на лечение и меня долго не будет. По гражданским делам за меня остается Карл Карлович Венцель, по военным – Павел Иванович Запольский, а с вами я хотел поговорить отдельно. Вы все – мои выдвиженцы, поэтому у меня к вам отношение особое. Я слежу за вашей службой и, надеюсь, никто не может пожаловаться, что его успехи остаются без внимания. Правда, не всегда столица прислушивается к моим представлениям, но, что могу, я делаю. И, наверное, каждый из вас задавался вопросом: а зачем ему это надо? Сделал себе карьеру и сидел бы, стриг купоны, как сидели задолго до него и как сидят сегодня другие. Нет, что-то придумывает с новым казачьим войском, с выходом на Амур, с разделением на области, пытается пресечь мздоимство, воровство, махинации с контрабандой и приисками, борется с правительством за свои идеи, буквально бьется головой в стену – зачем?! Разве ее прошибешь?!

Муравьев говорил, чем дальше, тем горячей, ушли куда-то вялость и апатия, он уже не мог сидеть на месте – сначала встал, а потом и начал ходить вдоль торца стола туда-сюда, от слов своих разгораясь сам и этим пламенем зажигая слушателей. Не всех, сказать по правде, не всех, но он, конечно, этого не замечал – натура такая увлекающаяся.

– В одиночку не прошибешь! Нет, нет – не получится! И даже вместе с вами – жизни не хватит, чтобы прошибить. Но я предвижу, что многие из вас, послужив здесь и чему-то научившись, станут со временем крупными администраторами, даже наверняка – губернаторами или министрами. Так вот, если вы вот так же будете окружать себя молодыми людьми, учить их любить Отечество и не жалеть сил для его блага, а они, в свою очередь, делать то же самое, и эстафета эта пойдет расширяться и расширяться – вот тогда потомки наши увидят совсем другое Отечество и совсем другой народ – богатый, сильный и прекрасный!

Муравьев остановился, замолчал, сел во главе стола и вытер пот с раскрасневшегося лица. И во всем облике его явственно проступила смертельная усталость, и как-то сразу стало понятно, что именно она была причиной апатии и вялости генерала. Взгляд его устремился куда-то вдаль, хотя вряд ли он увидел то замечательное будущее, о котором только что говорил столь вдохновенно: слишком уж контрастировали его облик и его мечтание.

Над столом повисло тягостное молчание.

– Николай Николаевич, – наконец сказал Юлий Иванович Штубендорф, – у вас прямо-таки прощальная речь получилась. Напутствие, так сказать, остающимся.

– А? Что? – Муравьев словно вынырнул из-под воды и огляделся.

– Слово ваше было похоже на прощальное, – повторил доктор. – Это так?

– Да нет, – непривычно смутился генерал и натянуто улыбнулся. – Умирать не собираюсь. Это так – благое пожелание.

Вечером того же дня Муравьевы, как у них частенько бывало, сидели вдвоем в малой гостиной – беседовали перед сном. Эта традиция завелась примерно через год после того как Николай Николаевич получил назначение в Восточную Сибирь. На молодого, малоопытного генерала навалилось сразу столько дел, половина из которых была ему незнакома, а другая половина казалась нерешаемой, что Екатерина Николаевна стала видеть мужа все реже и реже. В конце концов она взбунтовалась. Заявилась в кабинет в пеньюаре в поздний час, когда Николай Николаевич сидел в одиночестве, обложившись бумагами, уперла кулачки в бока и засверкала своими карими глазами: