Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 2 - Александр Солженицын

Всего-то? Пигмеи.

О-поз-дал.

Если вспомнить, как они обнимаются с Тома – предателем французского рабочего класса, Троцкий громил его ещё в Париже. А теперь, безусловно, будут нянчиться с Вандервельде – блеклым компилятором, только потому председателем Интернационала, что нельзя было выбрать ни немца, ни француза, – убогие! Разве они способны понять, что революция наша – совсем не узко-российская, что она – уже как дальний гром накатывает в высоте, вот-вот перекинется и на Германию, и на Австро-Венгрию – и на всю Европу?

И что без европейской революции – немыслим и прочный успех нашей.

Вырваться из этой камеры обречённой! Сам заявил: сегодня пленум Совета? Его первый Председатель хочет выступить с речью.

Проглотили. Не могли отказать.

Всё-таки победа. Теперь одной превосходной речью можно вас всех перевернуть и переизбрать снизу! Сила оратора неутомительного, лёгкого: когда говорит в тебе нечто, мощнее тебя самого. Из глубин твоих взмывает подсознательное – и струит сознательную работу подготовленной прежде мысли. Да если у тебя ещё несравненная революционная интуиция! политический глазомер!

Нет, подождите, мы ещё покажем, как в настоящей огненной революции – реют!

Конечно, на Совете поостережёшься, о войне не скажешь прямо: «штыки в землю!», как надо бы. В ходе революции пролетариат постигает свои истинные задачи методом последовательных приближений. Ведь угнетённым классам, как говорил ещё Марат, всегда не хватает знаний и руководства. Но они отлично ассимилируют элементы агитации. И мы – обязаны их нести.

Нет, не этой надстройкой Исполнительного Комитета надо завладеть, а именно, только и прямо – самим большим Петроградским Советом.

Поднять на штурм – Совет! Воскресить несравненный Пятый Год! – и Россия наша!

180

Саня с Ксеньей у Варсонофьева.

Сегодня у них было намечено – идти искать старика Варсонофьева. Адрес нашли: у Сивцева Вражка в Малом Власьевском, а телефона у него не оказалось, сговориться нельзя. Рискнули отправиться наудачу, может, не рассердится. (Да наверно, вообще это глупая выдумка? – чем ближе, тем Саня больше стеснялся.)

Все эти дни такая солнечная и тёплая стояла погода, Ксана привезла из Петровско-Разумовского со своей практики, что уже четыре дня как прилетели ласточки, начинают цвести одуванчики. А сегодня вдруг попасмурнело, похолодало, и даже срывались утром отдельные снежинки, потом не стало.

Сразу после ксеньиных занятий и пошли. Она ёжилась от холода, но наперекор всей пасмурности была весела.

И правда же: чудо их знакомства и сближения – был свет, свет десятикратный против всех нескладностей.

Дверь Варсонофьева со старомодными резными филёнками и сама серо-старая, но по-старинному крепкая, со стеклянной синей ручкой и почтовым фанерным ящиком, выходила прямо на Власьевский. Медная дощечка с гравированной витиеватой надписью. Но – кнопка электрического звонка.

Саня позвонил.

Мимо проезжал экипаж, и сперва не было слышно изнутри. А когда проехал – прислушались – вот уже и близкий шорох, поворот ключа, и безо всякого «кто там?» – дверь открылась.

В полурастворе её, не на цепочке, стоял – да! сам Павел Иванович! Тот самый – со своей ужато-возвышенной головой и особенной углублённой посадкой глаз.

– Чем могу служить? – неласково.

– Павел Иванович! – спешно стал уговаривать Саня. – Ради Бога, простите меня. Вам это, вероятно, покажется вздором. Но вы когда-то приглашали…

– Да? – очень удивился Варсонофьев.

Саня ещё растерянней:

– Да, глупо конечно, я понимаю. Простите. Это было в августе Четырнадцатого года… Я был с другом, нагнали вас на Никитском бульваре, вы повели нас в пивную, мы там разговаривали – и вы пригласили, если кто из нас когда приедет с фронта в Москву…

– А-а-а, – теперь вспомнил Варсонофьев, и под косо свисающими седыми усами губы слегка раздвинулись, улыбнулся. – А-а-а, один гегельянец и один толстовец, да?

– Да, да! – повеселел Саня. – Как я рад, что вы вспомнили. Очень неудобно, простите… Но я в Москве всего немного, а тот разговор так запал… Я эти годы много раз вспоминал ваши слова… И вот я теперь, если вы разрешите, – с моей невестой…

– Очень рад, – всё ещё не слишком ласково сказал старик. Поклонился Ксенье и распахнул перед ними дверь. – Милости прошу, взойдите.

Поднялись ещё на два порожка – и оказались в полутёмной прихожей, дерюга на полу для вытирания ног, груда поленьев сложена в стороне, рундучок у стены, а прямо вперёд деревянная лестница с точёными балясинами, и только над нею – единственное окно, пасмурное. Показал им на вешалку, молодые скинули верхнее.

Варсонофьев поздоровался за руку с Ксеньей, потом и с Саней. Прищуриваясь:

– И который же вы из двух?

– Который тогда расставался с толстовством, – сказал Саня.

– Ага. – Старик был в вязаной фуфайке с высоким воротником и ещё в долгополой домашней грубошерстной куртке с большими карманами на боках, приобвисшими. – Соизволите подняться, у меня низ теперь нежилой.

И пошёл по скрипящей лестнице вверх, молодые за ним. Там, на хорах, стоял на столе без скатерти огромный самовар и ещё другая неупотребимая утварь. Он, видимо, жил один.

Саня с Ксеньей переглянулись. Теперь не сплошать.

Ввёл их в комнату с низким потолком, а стен совсем не видно: все они вкруговую и во всю высоту забраны книжными полками и книжными шкафами, а поверх шкафов ещё наложено плашмя книг и журналов.

Тут – и усадил их у круглого стола (тоже с навалом журналов, газет) на два старинных мягких стула с резными спинками, уже и шатких. И просил отпустить, он соберёт им чаю. Молодые дружно запротестовали, что они только на четверть часа и чтоб ради Бога не безпокоился.

Варсонофьев не стал спорить и уселся на такой же третий стул, а четвёртого и не было. Глазами, не избледневшими к старости и такими же глубинными, тёмно-блестящими, посмотрел на него, на неё. Саня ещё раз объяснял, что – в отпуске, на днях опять на фронт, а он невесте рассказывал о Павле Ивановиче – и вот…

Старик посматривал одобрительно.

– Радуюсь за вас. Дай Бог, чтоб обстоятельства вас не разъединили.

И это была – холодная правда, о которой они и знали, и боялись, и хотели бы не знать. И какие б ни пришли они радостные – а от этого не отвернёшься.

– Да, – согласился Саня. – Наверно, всякое, всяко может повернуться. Ближнее будущее – темно. А то, что мы видим, – печально. Разброд. Все в разные стороны.

– С армией-то – плохо?..

– Плохо.

Саня рассказал немного.

Кивнул старик:

– Россия казалась таким стройным целым. А вот – закрутились самодвижущие части. И много их. И внезапно новое над русской землёй – дух низости, стало тяжело дышать. И, вы заметили? – люди теперь стали говорить с большой оглядкой, чего два месяца назад не было. Тогда – говорили что кому взбредёт. А теперь – боятся, и все в одну сторону.

– Это, пожалуй, да, есть.

Павел Иваныч усмехнулся под усами:

– Тот самый скачок, которого так жаждал ваш друг.

– Неужели вы запомнили?!

– Да вот, запомнилось. Этот-то «перерыв постепенности» – он нам ещё и нажарит. В здоровом нормальном развитии ничто живое не знает революций. Революция – это всегда катастрофа, распадаются государственные связи, и общество переходит в расплавленное состояние.

– Но ещё, может, и плавно сойдёт? – надеялся Саня.

Павел Иванович вздохнул.

– Вы знаете, что такое кристаллическая решётка?

– Помним, – быстро, уверенно заявила Ксенья.

– Так вот. Революция подобна плавлению кристалла. Она разгоняется медленно, сперва лишь отдельные атомы срываются со своих узлов и кочуют в междуузельях. Но температура растёт – и упорядоченность строения теряется всё быстрей, процесс разгоняет сам себя. И чем больше уже нарушен порядок – тем меньше надо энергии разгонять его дальше. И вот – исчезает последняя упорядоченность, наступает – плавление.

Как сегодняшняя похолодавшая пасмурь перебила солнечный поток дней – так и слова его ложились, в сером свете от окна, – и Саня видел, как Ксенья опечалилась.

– Но ещё, может быть, – уляжется? – понадеялась и она.

– Иногда и улегалось. Революции не совпадают в подробностях. Но – похожи. В том, что трудно останавливаются. И в том, что никогда не находили истины. Да даже и простого благополучия не приносили. И для самих революционеров – тоже, потому что никогда не получается похоже на их первоначальную программу. А наша революция – она, глядите, отчаянная, она – в припадке падучей бьётся. Вон, кричат: «углублять революцию». А что это значит? – Глаза его высвечивали недоуменно. – Как если б люди были недовольны землетрясением и хотели бы сотрясти землю ещё своими силами. Оттого что одичалые волки Гоббса стали называть друг друга «товарищами», ещё не наступило братство.