Царство юбок. Трагедия королевы - Эмма Орци

свете, и я считаю первым долгом охранять ваше величество от всякого оскорбления и неприятности.

— Так вот до чего дошло? — гневно воскликнула Мария Антуанетта. — Королеву Франции приходится защищать от оскорблений и неприятностей! Она не смеет даже спуститься во всякое время в свой парк, так как ей угрожают обиды со стороны народа, если генерал Лафайетт не примет предварительно особых мер! Но если так, то не проще ли запереть ворота парка? Он составляет королевскую собственность, и королю, наверно, будет дозволено оградить свое имущество от грубых посягательств черни. Я сама позабочусь о том, генерал, чтобы оградить себя от оскорблений во всякое время, когда мне вздумается спуститься в парк и внутренний сад. Я попрошу его величество короля закрыть доступ сюда, как и в аллею вдоль набережной. Этим все будет сказано, и тогда, по крайней мере, мы получим возможность прогуливаться, когда хотим, не имея надобности предварительно уведомлять о том генерала Лафайетта.

— Государыня, — печально сказал Лафайетт, — я предвидел, что вы сделаете мне это возражение, и потому пригласил с собою господина де Бальи в надежде, что он поможет мне умолить ваше величество воздержаться от подобных мероприятий и не раздражать еще более и без того озлобленного народа.

— Значит, и вы разделяете это мнение? — спросила Мария Антуанетта, обращаясь к парижскому мэру, — Вы также видите насилие в том, что король воспользуется своим правом собственника, чтобы удалить из своих владений докучливых людей?

— К сожалению, ваше величество, король отчасти не волен воспользоваться правом собственника, как вы изволили выразиться.

— Уж не хотите ли вы сказать, что король не имеет права, если захочет, запереть ворота Тюильерийского парка пред назойливыми посетителями?

— Государыня, — с легким поклоном ответил де Бальи, — я действительно принужден сказать это. — Король Генрих Четвертый даровал парижанам на вечные времена привилегию беспрепятственно пользоваться Тюильерийским парком для прогулок. Тюильерийский дворец, как известно вашему величеству, был первоначально построен королевою Екатериною Медичи после смерти ее супруга и был отведен ей для жительства. В то время в народе ходили всевозможные рассказы о разных ужасах, будто бы творившихся в здешнем парке. Так говорили о лабораториях, где королева Екатерина Медичи варила ядовитые снадобья, о павильоне, который служил у нее застенком для самых жестоких пыток, о подземельях, где томились заживо погребенные. Из-за этих слухов никто не осмеливался после заката солнца приближаться к здешним местам. Когда же королева Екатерина покинула Париж, а Генрих Четвертый по восшествии на престол поселился в Лувре, то повелел открыть парижанам Тюильерийский сад со всеми его ужасами и превратить его из королевского в народный на вечные времена, чтобы тяготевшее на нем проклятие превратилось в благословение.

— А теперь вы полагаете, что значило бы снова превратить благословение в проклятие, если бы мы вздумали запереть ворота, отпертые Генрихом Четвертым?

— Да, я боюсь этого, государыня, и потому осмеливаюсь просить вас не преграждать доступа народу в Тюильерийский сад и не отнимать у него пользования старинной привилегией.

— Не народ, но только мы должны быть лишены пользования садом! — с горечью воскликнула Мария Антуанетта. — Люди, называющие теперь народ настоящим королем Франции, конечно, правы, но они забывают, что этот новый король захватил трон лишь посредством измены, мятежа и убийства, а потому гнев Божий вместе с человеческой справедливостью со временем ниспровергнут его оттуда в прах под наши стопы. В надежде, что этот день наступит, я буду терпеливо и с непоколебимым мужеством переносить все, ниспосланное мне судьбою. Людская злоба и жестокость, по крайней мере, не в силах меня запугать, и не из страха соглашаюсь я унизиться до положения заключенной, которая будет с этих пор прогуливаться под охраной господина де Лафайетта, национального генерала, в указанные ей часы.

— Ваше величество! — бледнея, воскликнул Лафайетт, — Ваше величество…

— Что такое? — перебила его королева, гордо закинув голову, — Ведь вы были придворным и знали нравы и обычаи нашего двора до своего отъезда в Америку. Неужели тамошняя республиканская распущенность до такой степени помрачила вашу память, что вы даже забыли правило, запрещающее говорить в присутствии королевы, когда она не спрашивает вас и не дает на то разрешения?

— Генерал, — поспешно и громко воскликнул в ту минуту дофин, проворно приблизившись к Лафайетту и протягивая ему свою руку, — генерал, мне хотелось бы поздороваться с вами. Моя мама-королева сказала мне, что я должен быть приветлив со всеми, которые добры к нам и любят нас. А когда вы вошли сюда с господином де Бальи, государыня сказала мне, что генерал Лафайетт не принадлежит к нашим врагам, но желает нам добра. Итак, позвольте мне приветствовать вас и пожать вам руку.

Говоря таким образом и ласково улыбаясь генералу, дофин в то же время бросил умоляющий взор на королеву.

Лафайетт взял протянутую руку принца, и глубокое умиление внезапно отразилось на его разгневанном лице. Как будто под влиянием почтительного восторга, он неожиданно преклонил колено пред этим ребенком, лицо которого сияло невинностью, любовью и добротой, и прижал его руку к своим губам.

— Принц, — с глубоким волнением произнес генерал, — вы заговорили со мной ангельским языком, и я клянусь вам и вашей августейшей матери, что никогда не забуду этого момента и всегда стану вспоминать о нем, пока буду жив. Поцелуй, который я запечатлел на руке моего будущего короля, послужил в то же время печатью торжественной клятвы в неизменной верности и преданности моему теперешнему и будущему королю и всей королевской семье. И ничто не заставит меня уклониться от этих чувств, даже гнев и немилость ее королевского величества. Дофин Франции, сегодня вы приобрели солдата для своего трона, который готов отдать за вас и ваш дом последнюю каплю своей крови и на верность и преданность которого вы можете отныне рассчитывать.

Со слезами на глазах, с умилением на мужественном, благородном лице, смотрел Лафайетт на