Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь - Алана Инош

Искра поднялась, мягко выскользнула из горницы и совсем скоро вернулась со шкатулочкой в руках. Поставив мерцающий самоцветами сундучок на стол, она подвинула его к Лебедяне.

– Подарок тебе, – застенчиво опустив ресницы, сказала она.

Это чистое, почти детское, девственное смущение на лице сильной женщины-кошки, служительницы Огуни, выглядело очаровательно и забавно, и Лебедяна не смогла сдержать нежного смеха.

– Что там? – улыбчиво изогнув бровь, спросила она.

– Открой – и увидишь, – скованная внезапным волнением и неловкостью, хмыкнула Искра.

Пальцы Лебедяны оставили штопку и в предвкушении коснулись крышечки шкатулки, лаская каждый камушек в затейливом узоре, впитывая сердечный жар и полёт души мастерицы, вложенный в эту работу. Шкатулка открылась, будто алая пасть сказочного змея, покрытого сверкающей бронёй: на маковом шёлке всеми цветами радуги переливался и горел драгоценный свадебный венец. В хитрое плетение алмазных ветвей и листьев были заключены камни-червецы [9], огранённые в виде спелых яблок.

– Ты – дивная яблоня, каждый плод которой внушает любовь, – сказала Искра.

– Увы, уже не юная и цветущая, – вырвался у Лебедяны мечтательно-грустный вздох.

– В каждой поре – своя красота. – Губы женщины-кошки щекотным теплом дыхания согрели щёку княгини.

Поцелуй соединил их уста сладостью яблочных половинок. Пламя лампы потрескивало и трепетало, отбрасывая шальные тени; белогорская игла, воткнутая в рубашку, мерцала в полумраке серебристым огнём волшбы, которую вдохнули в неё шершавые пальцы мастерицы-оружейницы.

– Но это свадебный венец, а с нашей свадьбой ещё ничего не решено, – проговорила Лебедяна, любуясь великолепной работой Искры.

– Она будет, и в каждый завиток, в каждый камень этого венца вплетена её неизбежность. – Глаза Искры горели твёрдым, тёплым, уверенным огнём, вселявшим и в Лебедяну веру в это долгожданное счастье. – Я делала его с мыслями о нашей будущей жизни, и они не могут не сбыться. Ковать судьбу – вершина мастерства, которой можно достичь только по особому благоволению Огуни, и мне верится, что оно на меня ныне снизошло.

Ночное дыхание цветника ласково осушало слёзы тревоги на глазах Лебедяны, а её плечи сладко отягощало тепло любимой руки. Мгновение за мгновением таяло в горной предрассветной дымке, а облака пропитывались призрачным золотом грядущей зари.

– Ох, нелёгкое, неподходящее нынче время для таких решений, – проговорила княгиня Светлореченская со вздохом, прижимаясь к плечу возлюбленной. – Князь вооружает войско и ждёт нападения неизвестного врага, а тут ещё я… вздумала от него уйти. Всё сплелось в такой узел, что даже больно становится. Тяжкий груз ляжет на его плечи.

Тугой клубок кровеносных жил бился под сердцем, но неотвратимость решительного шага леденила виски и серебрила их изморозью лет. Необходимость перемен давно назрела, и дальнейшее промедление вгрызалось в душу острыми ядовитыми зубами одиночества – наказания за бездействие.

– Свет мой, уже ничего не повернуть вспять, – жарко прогудел голос Искры над её ухом, а губы коснулись виска. – Узелки судьбы завязались, и сеть плетётся. Делая венец для тебя, я заклинала Огунь свести нас вместе, и волшба уже творится. Не бойся ничего, родная! Что бы ни встало у нас на пути, сеть судьбы не порвётся ни от вражеского меча, ни от людских козней.

– Ты – моя судьба, – выдохнула Лебедяна, что было сил стискивая Искру.

Та ответила столь же жаркими объятиями, и рассвет стал свидетелем их очередного поцелуя.

– Дай мне кольцо, которое ты выковала для Златы, – попросила Лебедяна. – Как ни сладок каждый миг с тобою, а пора мне идти.

Крошечная шкатулочка легла ей на ладонь, и Искра тёплым пожатием сомкнула пальцы княгини вокруг неё.

– Держи, лада. Верю, что моих родных пташек не удержат никакие стены, никакие клетки. Я жду вас обеих.

– Мы придём, – пообещала Лебедяна, на прощание скользнув пальцами по щеке женщины-кошки. – Так суждено, и так будет.

С потаённым вздохом попрощалась она с позолоченными зарёй елями, улыбнулась птицам и приласкала головки цветов, после чего перенеслась в свои покои.

…И окунулась в плотную, душную волну переполоха: вся женская прислуга бегала и причитала. Застывшая на пороге девушка-горничная всплеснула руками.

– Ах, государыня! Где же ты пропадала?! Князь-батюшка на исходе ночи домой вернулся – а тебя нет как нет!

– Гуляла я, родные места навещала, – сухо ответила Лебедяна, чувствуя, как смыкается на её груди привычный панцирь несвободы. Нет, нельзя было допустить, чтоб застёжки щёлкнули и сомкнулись!

– Ох и гневен, ох и сердит государь! – испуганно выпучив глаза, сообщила девушка. – В Престольной палате восседать изволит. – И, понизив голос до дрожащего шёпота, добавила: – Осторожнее с ним, госпожа! Вельми пьян князь возвернулся и до сего часа хмель свой зельем горьким подогревает.

– Мне не привыкать, – процедила Лебедяна.

Постылые дворцовые стены своей холодной роскошью давили на душу, которая рвалась в простой горный домик с цветником, к дорогой и желанной Искре, но шаги княгини твёрдо и гулко отдавались под мерцающими сводами.

Стражники застывшими глыбами стояли у входа в Престольную палату и не воспрепятствовали княгине. Жаркая волна ужаса на мгновение обожгла ей сердце, когда отголосок тяжкого, злого хмеля докатился до неё от угрюмо и сутуло восседавшего на троне Искрена. Знаком отпустив отрока, подливавшего крепкое зелье ему в кубок, князь молвил:

– Вот так, значит, ты блюдёшь свой долг, княгиня? Жена должна мужа встречать, даже ежели он нежданно прибыл… а ты?! Где шляешься ты?

– Прости, государь, что не встретила тебя, – сдержанно поклонилась Лебедяна. – Тоска по родным землям меня взяла; в Белых горах я гуляла, силушкой напитывалась, кручину развеивала.

– Опостылел тебе, выходит, дом твой супружеский? – Искрен сверлил её тяжёлым, немигающим взором, в котором застыла предгрозовая тьма. – А может, и муж тебе стал немил?! М? Скажи правду, не запирайся!

Лебедяна пыталась отыскать достойные слова под этим натиском плохо обузданной мужней ярости. Ей вдруг бросилось в глаза, как сильно Искрен в последнее время осунулся и сдал; он едва спал, мало ел, зато пил больше обычного, пытаясь заглушить хмелем овладевший его сердцем страх перед неизвестной угрозой. Месяцы ожидания измотали его, превратив из цветущего зрелого мужчины в старика. Сытое тугое брюшко растаяло, и широкий кожаный пояс обтягивал теперь почти по-юношески поджарую талию, на шее набрякли дряблые складки кожи и сильнее выпирал щетинистый кадык, румянец сменился восковой желтизной; князь начал сутулиться, чего раньше за ним не наблюдалось, а походка стала старческой, семенящей. То ли суставы донимали Искрена, то ли иная внутренняя боль…