Габриэль Гарсиа Маркес. Биография - Джеральд Мартин

Родриго и Гонсало они решили отдать в местную английскую школу — Колехио-Кенсингтон. Директор, мистер Пол Джайлз, был родом из Йоркшира, образование (юридическое) получил в Кембридже. С Гарсиа Барча у него было кое-что общее: до того как открыть школу в Барселоне, он жил в Мексике. Гарсиа Маркесу был присущ сарказм, а Джайлзу, истинному англичанину, это совсем не нравилось: «Я особо не обращал на него внимания, он тогда был еще не очень знаменит. Довольно приятный человек, но несколько агрессивный. Полагаю, он имел зуб на англичан. Но чем не угодили ему другие культуры? Зачем лить пиво в чье-то „Божоле“?.. Вы считаете, Гарсиа Маркес и впрямь так хорош, как о нем говорят? Что, так же хорош, как Сервантес? О господи, и кто это говорит? Он сам, надо думать»[813].

В Барселоне в издательской среде у Гарсиа Маркеса были два значительных деловых контакта: неустрашимая Кармен Балсельс и Карлос Барраль — один из основателей издательства «Сейкс Барраль». Отношения Маркеса с Барралем были уже обречены: хоть последний и очень много, больше любого другого, делал для пропаганды латиноамериканского бума, говорят, что в 1966 г., он «прозевал» или «упустил» (в испанском языке эти два понятия обозначаются одним и тем же словом) «Сто лет одиночества», что по большому счету станет единственным серьезным промахом в истории испанского издательского дела. Балсельс, напротив, была самым важным деловым контактом Маркеса в Барселоне и самой важной женщиной в его судьбе после Луисы Сантьяга и Мерседес. В 1960-х она заключала контракты от имени Барраля, а потом стала работать самостоятельно. «Когда я начала работать в этом бизнесе, я ничего не знала. Всюду наталкивалась на снобизм и красивых девочек. В сравнении с ними я чувствовала себя крестьянкой. Конечно, в итоге я добилась успеха. Моими первыми клиентами стали Марио Варгас Льоса и Луис Гойтисоло, но именно Габо сделал мне имя»[814].

Итак, Мерседес обустраивала его быт (в интервью Маркес говорил, что «она, как сыновьям, выдает ему карманные деньги на конфеты»[815]), Кармен вела его дела, поначалу выполняя свои обязанности просто добросовестно, потом с беззаветной преданностью, что позволяло ему совмещать публичные функции знаменитости с творческой деятельностью. Вскоре он поймет, что теперь весь мир лежит у его ног. В тот период он в любой момент мог связаться по телефону с любым человеком в любой из стратегически важных для него стран — в Колумбии, Мексике, на Кубе, в Венесуэле, Испании и Франции — и вообще в любой точке мира. Правда, в деловом отношении ему теперь не нужно было гоняться за возможностями, проявлять инициативу, искать выгодные предложения: отныне мир сам будет приходить к нему — через Кармен. К этому предстояло приноровиться, но он приспособится.

Отчасти процесс приноравливания состоял в объяснении — в том числе и самому себе — взаимосвязи между уже ставшей легендой книгой «Сто лет одиночества», «мертвым львом», и его текущим проектом — «Осенью патриарха». Роман «Сто лет одиночества» уже обессмертил его имя, даже если он не напишет ничего другого, но Маркесу было неинтересно об этом говорить: он хотел сосредоточиться на новом произведении. И он начал говорить журналистам, что роман «Сто лет одиночества» ему надоел так же, как надоели их глупые вопросы, и даже — о ужас! — что эта книга «поверхностна» и что ее успех обусловлен просто набором писательских «трюков»[816]. Словом, он давал понять, что он вовсе не маг, а просто талантливый фокусник.

В одном, конечно, он был прав: в романе «Сто лет одиночества» действительно полно «трюков» — причем не только фокусов в прямом смысле слова, которые так нравятся читателям в сказках «Тысячи и одной ночи» (и являются предвестниками Мелькиадеса с его изобретениями и связанными с ним ассоциациями), но еще и модернистских приемов, которыми автор овладел не без труда и которые позволяли ему дистанцироваться от «Дома» и таким образом избавиться от всех своих давних наваждений — жизненных и литературных[817]. Но за этим, несомненно, кроется еще одно измерение — разочарование и даже негодование. Будто эта книга отняла у него и тот дом, и то прошлое. Будто он никогда больше не сможет туда вернуться. Но лучше бы он этого не знал[818].

Была еще одна причина, по которой Маркес принижал достоинства «Ста лет одиночества»: слава со всеми ее издержками — давлением, ответственностью и ожиданиями[819]. Его отношение к славе было двойственным, порой он даже лицемерил, но с самого начала было ясно, что он по большому счету не в восторге от своего нового статуса, искренне горюет по своей былой безвестности. Как и многие другие до него, он стремился к славе, но не хотел расплачиваться за нее. Вот так и получилось, что роман «Сто лет одиночества» освободил его от мучительного прошлого, но обрек на непростое будущее. В общем, отныне его жизнь будет представлять собой историю человека, который добился славы, греется в ее лучах и учится сосуществовать с ней, дабы с достоинством нести ту ответственность, что она налагает, оправдывать ожидания окружающих и добиваться новых побед (на этот раз и над самой славой, над успехом), побеждать с каждой новой книгой[820].

С этой точки зрения «Сто лет одиночества», безусловно, осевое произведение в жизни и творчестве Гарсиа Маркеса, знаменующее конец Макондо (мир, прежде не ассимилированный писателем) и начало «Макондо» (его удачный образ, который он с успехом обрисовал и оставил позади себя); конец безвестного существования, фактически анонимности автора и начало его «могущества» (как покажет «Осень патриарха»); конец его модернистского периода и начало постмодернистского этапа. Если мыслить более широко, «Сто лет одиночества» — осевое произведение во всей латиноамериканской литературе XX в., единственный бесспорно исторический и канонический роман мирового значения, созданный культурой этого континента. В еще более широком понимании этот роман — часть всемирного явления, знаменующего конец всей предыдущей «современности» с выходом на мировую арену пост-колониального третьего мира и его литературы (посему параллельно такое важное значение придается Кубе и Кастро), конец периода, который, можно сказать, начался с Рабле (он попрощался со Средневековьем, высмеяв его мировоззрение) и нашел подтверждение у Сервантеса; конец, провозглашенный «Улиссом» и, как можно смело заявить, подтвержденный романом «Сто лет одиночества»[821]. В общем, по всем параметрам «Сто лет одиночества» имеет огромное историческое значение, хотя осмыслить это — даже саму возможность этого — не так-то легко.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});