Андрей Платонов - Алексей Варламов

Маленький мир пучковской избы в рассказе «Среди животных и растений» изображен как непрекращающаяся война «женщин тяжелого поведения» против мужчин (недаром в «Записных книжках» Платонов заметил: «По сравнению с животными и растениями человек по своему поведению неприличен»). Старая недовольна тем, что мужики шляются по лесу и приносят оттуда лишь мелкую живность, она «желала бы быть доброй постоянно, но ей нельзя было — ведь все поедят, попьют, износят, а мужики перестанут работать, и тогда семейство помрет от нужды, двор зарастет лесом, выйдет заяц из кустов и будет гадить, где жил человеческий род».

Молодую мучает зависть.

«…а ты вот — неудельный! — сказала жена; она отвернулась лицом и заплакала: у людей и патефоны, и кофты, и мужья начальники, а у нее мало всего, одна изба, и то пополам со свекровью».

Катерина глупа, ревнива, мелочна, она встречает мужа «в тоске и в ревностной злобе», уверенная в том, что «муж ее явно любит другую, лучшую женщину, неизвестную ей прекрасную злодейку».

Но примечательно, что, несмотря на ироническое до гротеска изображение женского мироощущения, апогеем которого можно считать страх Катерины Васильевны, что в Москве ее муж полюбит парашютистку («„Ведь они летают, у них личики, говорят, такие хорошие“… Но, вспомнив, что у мужа рука-то правая почти не действует, жена утешалась: калеку едва ли кто полюбит, теперь барышни хитрые. Хотя, что же, рука ведь у него цельная, да и заживет она еще…»), Платонов оставляет решающее слово за стариком Пучковым.

«— Бабы спокон веку зажиточность любят, — сказал отец Сергея Семеновича, — чтобы всего было много: и белок, и рябчиков, и материя в сундуке, — их дело такое: и детей и добро при себе держать…»

И в другом месте:

«— Кто его знает: может, так и надо, чтоб бабы ругали нас постоянно, — рассуждал старик. — Они ведь людей рожают, они хозяйки человечества, им видней…»

«Великая старуха руководит миром», — отметил Платонов в «Записных книжках» и там же чуть раньше сделал более пространную запись, сводя «низкое» и «высокое» воедино: «Мелкая озабоченность, хозяйственность, экономичность, щепетильная нудность, даже прожорливость, — все это суть — у женщины — лишь компенсация другой части ее души, которая содержит чувство сбережения родных, страх о смерти близких, etc. — детальное, так сказать, конкретное отражение, ограждение и спасение мира». И странным образом рабочая запись 1935 года перекликалась с юношеской статьей 1920-го: «Женщина — тогда женщина, когда в ней живет вся совесть темного мира, его надежда стать совершенным, его смертная тоска. Женщина тогда живет, когда желание муки и смерти в ней выше желания жизни. Ибо только ее смертью дышит, движется и зеленеет земля».

Глава шестнадцатая КАЗЕННЫЕ СКАЗКИ

Восемнадцатого июня 1936 года в доме на Малой Никитской, окруженный любимыми женщинами и членами политбюро, умер своей смертью, из которой сначала современники, а впоследствии потомки сотворили миф о вероломном убийстве, писатель Алексей Максимович Горький.

«Платонов говорил, что без Горького трудно будет в литературе <…> Учительское место отныне остается незамещенным, и нет никого, кто бы мог его занять. Впервые после ста лет русская литература начинает существование без великих писателей», — передавал в мемуарах косвенную речь Платонова Эмилий Миндлин, а далее переходил к речи прямой:

«— Это чепуха, — передернул Платонов узкими и худыми плечами, — чепуха то, что пишут сейчас: мол, давайте общими силами современных писателей заменим Максима Горького! Чепуха. Даже из тысячи средних писателей не сложишь одного гениального… А вот кому будет легче, так это таким, как… — И он беззлобно назвал два-три имени уже умерших писателей, которым не раз сурово попадало от Горького. — У этих теперь руки будут развязаны. То все опасались, как бы им от Горького опять не попало, а теперь им чего опасаться? Совеститься без Горького будут меньше…»

Говорил или не говорил Платонов эти либо похожие слова, не скажет теперь никто, но то, что смерть Горького обострила литературную борьбу, — несомненно, как несомненно и то, что новый расклад сил напрямую коснулся собеседника Эмилия Миндлина.

Горький никогда не был платоновским покровителем, а после отвергнутых главным советским писателем «Мусорного ветра», «Такыра», «Глиняного дома в уездном саду» и статьи «О первой социалистической трагедии» даже та известная формула из письма Горького Сталину, касающаяся Булгакова, на которую ссылаются исследователи в качестве аналогии («Булгаков мне „не брат и не сват“, защищать его я не имею ни малейшей охоты. Но — он талантливый литератор, а таких у нас — не очень много. Нет смысла делать из них „мучеников за идею“. Врага надобно или уничтожить, или перевоспитать. В данном случае я за то, чтоб перевоспитать. Это — легко») — к Платонову едва ли может быть применима. Перевоспитать Платонова было не только нелегко — невозможно. «Вы хотите переделать Платонова? Вы его не переделаете, его нельзя переделать, потому что Платонов — гениальный писатель», — привел слова Виктора Шкловского Лев Гумилевский, и даже если ничего подобного Шкловский не говорил, это все равно правда.

Тем не менее во второй половине 1936 года положение Платонова переменилось. Совпало это со смертью Горького случайно или нет, но Платонов отошел от журнала «Красная новь» и сделался автором «Литературного критика»[58], где за ним давно следили и высоко ценили. Каковыми были истинные причины перехода из одного литературного клуба в другой профессионального игрока, а им Платонов стал весною 1936 года, окончательно уйдя из Росметровеса и зарабатывая отныне лишь неверным писательским трудом, хотя и не оставив изобретательство; что было писателю предложено в негласном контракте с «Литкритиком», за какую цену его купили у «Красной нови», как уговаривали перейти или уговаривать было не надо, что сулили и на какие уступки он вынужден был пойти и под чем подписаться, — мы не знаем. Но очевидно, что у этого решения имелась подоплека.

Платонов уходил в «Литературный критик», в этот заповедник убежденных марксистов с академической закваской, на волне успеха, которым он был обязан «Красной нови». Но он не просто тихо ушел, не просто перестал публиковаться в одном журнале и начал печататься в другом. Он ушел со скандалом, очень изящным, тонким, и даже не скандалом, — на первый взгляд непонятно за что отомстив и нанеся своим благодетелям точный, как в бильярде, удар. В середине рассказа «Фро» он поместил несколько, казалось бы, ничего не значащих, ничего не меняющих в обшей идее и сюжете фраз, легко поддающихся изъятию, однако эти фразы в тексте были, и они не могли не уязвить нежную душу «красноновцев»:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});