Черное сердце - Эрик Ластбадер

При последних словах Монаха Лорин почувствовала комок в горле. Она ужаснулась его рассказу и с трудом поборола тошноту. Мысли ее сразу же переключились на Бобби. Она помнила его не тем бравым парнем, который уходил под знаменами сил особого назначения, и не тем бескровным изваяниям, вернувшись на родину в гробу под звездно-полосатым флагом, — нет, она помнила его беззаботным, счастливым мальчишкой: он забирался на яблоню, а она стояла внизу, подставляя подол под тяжелые, пахнущие летом яблоки. А потом они с подружками убегали, оставляя озадаченного Бобби в одиночестве на высоченном дереве, и издали хихикали, показывая на него пальцами.

Разве это был единственный случай из нашего детства, можно припомнить таких сколько угодно. О чем это я? Все старшие сестры издеваются над своими младшими братишками, так уж устроены старшие сестры.

— На похоронах брата я рыдал, — голос Монаха доносился до нее словно из выложенного ватой колодца. — Рыдали наши родители и семь сестер. Рыдали дяди, тетки, двоюродные братья и сестры, — сейчас глаза его были совершенно пустые. — А потом я сделал такое, что никому и в голову придти не могло: я вернулся домой и обрился наголо. С бритой головой, одетый во все черное я ходил три года — я понял свое истинное предназначение и, изнуряя себя до полусмерти, занимался тем, чему хотел посвятить свою жизнь брат: боевыми искусствами и военной подготовкой. И, знаете, Лорин, — мягко произнес он, — я занимался этим не потому, что мне хотелось стать великим воином. В действительности я ненавидел свои тренировки. Но я обязан был заниматься этим делом. Так диктовало мне чувство вины.

Вина, подумала Лорин. Это моя ноша, моя тайна, мой крест. И ненавидела она вовсе не Трейси. Она понимала, что не он убил Бобби, это сделала война. Она ненавидела себя. Потому что — так ли это было на самом деле или нет, неважно, — она была убеждена, что Бобби записался в силы особого назначения только потому, что не мог вынести той жизни, которой ему приходилось жить. А она была весьма существенной частью той его жизни, гораздо большей, чем она могла признаться даже самой себе. Если кто-то и нес ответственность за смерть Бобби, то только она сама.

— Лорин, Лорин, — начал успокаивать ее Монах, увидев на глазах балерины слезы. Она плакала, не закрывая лица, — огромные слезинки сверкали в уголках глаз, катились по щекам и беззвучно капали на белоснежную скатерть.

Монах взял ее за руку и дружески пожал. Не было никакого погибшего брата. Его брат, старше Монаха на два года, был жив и процветал, будучи одним из членов правительства Китайской Народной Республики. Вина же его заключалась в том, что он расставил ловушку этой американке, которой столь восхищается. Монах не был психоаналитиком, однако имея огромный опыт работы в условиях как боевых действий, так и на фронтах невидимой войны, он мог заткнуть за пояс любого психоаналитика, даже очень хорошего. В противном случае он не мог бы выжимать информацию из американских пленных во время вьетнамской войны, а ему приходилось этим заниматься, и лучше него никто этого не делал. Недостаточно было просто выполнять задания, поручаемые ему правительством. А так называемые параллельные ситуации очень полезны, ибо помогали раскрыть собеседника эффективнее любых других способов, включая методы физического воздействия. С годами Монах пришел к выводу, что обходные пути скорее ведут к успеху, чем прямые лобовые удары. Усвоив эту относительно простую истину, он практически не знал поражений.

Монах протянул Лорин тонкий льняной платок — она вытерла слезы и с благодарностью посмотрела на него. Ресницы ее все еще блестели.

— Спасибо, — Лорин всхлипнула, через силу улыбнулась и накрыла его руку ладонью. — Мне очень жаль вашего брата.

— Это было очень давно, — он старался разрядить атмосферу, — но такие раны заживают медленно. Хотя могу гарантировать: в конце концов заживают.

— Вы были совершенно правы, — вздохнула Лорин, — я не ненавижу его.

— Знаете, — казалось, он подбирает слова, — война очень странным образом выворачивает людей, искривляет их судьбы. Изменяется реальность, и вы вдруг обнаруживаете, что способны на такие действия, о которых раньше и помыслить не могли. А, самое главное, вы выживаете.

— Он не был виноват ни в чем, сейчас я это понимаю. Он нигде не допустил ошибки. Мой брат... — она вдруг осеклась. Напротив нее сидел практически незнакомец. Хотя иногда, и Лорин это понимала, гораздо легче говорить с тем, кто тебя почти не знает.

Монах думал о том же самом. Он сам рассказал ей почти все. Уже много месяцев он мечтал о том, чтобы найти кого-нибудь, с кем можно было бы поговорить по душам, довериться, рассказать о том, что накипело в душе, дать почувствовать собеседнику свое истинное я. Но поскольку Лорин решила на этом остановиться, он тоже, в свою очередь, не намеревался заходить слишком далеко.

Он вспотел и сделал несколько глубоких вздохов, чтобы привести себя в порядок. Он более не был уверен, что его затея это именно то, что нужно. До сих пор он никогда не сомневался в том, что делает. Если бы он верил в богов, сейчас было самое время молиться им. Но он не знал как это делается: он не верил ни во что, кроме величия Китая. И потому ему было трудно принять решение. Одна лишь мысль, что он может оказаться предателем, ужасала его.

* * *

— Да, пробраться к тебе было непросто.

Атертон Готтшалк приподнялся на больничной койке — три подушки, которые он сразу же, как только пришел в сознание, потребовал у медсестры, покоились за спиной. Подушки на гусином пуху: на поролон у Готтшалка была аллергия. Увидев посетителя, он удивленно вскинул брови.

— О Господи, Макоумер! Обалдеть можно!

Подойдя ближе, Макоумер изучающе разглядывал его. В палате они были одни. Мирно гудел кондиционер.

— Боже праведный, Атертон! Выглядишь ты ужасно. Лицо Готтшалка потемнело:

— А ты ожидал чего-нибудь другого? Мать твою! Между прочим, меня могли прикончить!

Макоумер улыбнулся, стараясь, чтобы это получилось как можно более естественно. Ничего, подумал он, шок пойдет только на пользу этому болвану. Пусть помучается неопределенностью своего положения, посмотрим, как ему это понравится: в конце концов, своим дурацким поведением с Кристиан он тоже застал меня врасплох.

— Как я посмотрю, пуленепробиваемый жилетик пришелся тебе впору.

— Да, точно мой размер, — Готтшалк кивнул. — Что, черт возьми, произошло с твоим планом?

Сложив руки на груди, Макоумер наклонился над ним:

— Ничего. Все прошло по плану, Атертон.

— Что?! — Лицо его побелело.

— Кстати, у главного входа в больницу твоя дражайшая жена Роберта дает интервью телевизионщикам. Знаешь, у нее уже появились замашки первой леди.

— Неважно. Я хочу знать, что, черт возьми, происходит.

— Сейчас узнаешь, — примирительным тоном произнес Макоумер. — Зачем, как ты думаешь, я сюда примчался? — Он сел на край постели. — Я нанял этого исламского фанатика через третьих лиц, естественно. Он думал, что за всем этим стоят спецслужбы его страны, но какая нам, в сущности, разница, что он думал.

— Боже праведный! — Готтшалк едва не задохнулся от бешенства. — Ради всего святого, скажи мне, зачем? Он же мог бы убить меня!

Макоумер кивнул:

— Совершенно верно, мог бы. Но фактор риска был сведен к минимуму. Прежде чем нанять его, я убедился, что имею дело с профессионалом высшего класса. У него был приказ стрелять точно в сердце. В то место, которое гарантированно защищал бронежилет.

Готтшалк пожал плечами:

— Он мог промахнуться!

— Но он же не промахнулся, — холодно заметил Макоумер и встал. — Теперь относительно твоего вопроса: зачем. — Он кивнул головой на стопку газет и журналов в изголовье его постели. — Исключительно ради этого.

— Пресса?

— Ты герой национального масштаба, в тебе уже никак не меньше двадцати четырех карат, Атертон. Твои речи, твоя предвыборная платформа, деньги Совета, потраченные на тебя — одни лишь эти факторы могли бы обеспечить достаточное число голосов. Могли бы. Но я сделал так, что твои слова превратились в непреложную истину. Улавливаешь разницу? Я превратил теорию в ужасающую реальность, и она, эта реальность, нанесла общественности удар в самое солнечное сплетение. То, что произошло с тобой, привело всех в бешенство, это была первая реакция, но потом избиратели задумались и поняли, что ситуация становится неуправляемой. А сейчас уже все пришли к выводу: надо что-то предпринимать, они хотят жестких мер, мечтают о них. Ты и есть эти самые меры, Атертон.

— Боже, — пробормотал Готтшалк, начиная понимать смысл того, что сказал Макоумер, — ты по крайней мере мог бы посвятить меня в свой истинный план. Я бы подготовился...

— И твоя подготовка все бы испортила. Неужели ты этого не понимаешь? Все должно было быть абсолютно достоверно.