Кутузов - Лидия Ивченко

Но «без Бога — не до порога». Александру Павловичу, направившему Каменскому рескрипт, и в голову не приходило, что тот получит его уже на смертном одре в качестве «последнего утешения в жизни», а дряхлеющий, тяжеловесный старик, которого он представлял где-то на задворках истории, прославит себя на обоих театрах военных действий. Впрочем, сам Кутузов до получения рескрипта сомневался в целесообразности своего назначения: пережитые им невзгоды, безусловно, подорвали его силы. 27 февраля он сообщал своей дочери Е. М. Тизенгаузен: «Лизинька, мой друг и с детьми, здравствуй! Я получил из Петербурга известие, благодаря которому могу оказаться по соседству с тобой. Это значит, что я, вероятно, буду назначен командующим армией в Турции. Уверяю тебя, что это меня вовсе не радует, наоборот, сильно огорчает, клянусь тебе. Министр (М. Б. Барклай де Толли. — Л. И.) подготавливает меня к этому. Я держу это сообщение в большом секрете ото всех и тебе сообщаю под таким же. Ты будешь молчать до тех пор, пока оно не будет опубликовано. Если же, к счастью, все отменится, ты вообще не станешь об этом говорить. Тем не менее, этот отъезд, о котором мне объявили, меня сильно беспокоит. В мои годы расстаться с своими знакомыми, привычками и покоем!»6 Об этом же он написал и военному министру: «В летах менее престарелых был бы я более полезным, случаи дали мне познания той земли и неприятеля; желаю, чтоб мои силы телесные, при исполнении обязанностей моих, достаточно соответствовали моему чувствованию <…>»7. Получив высочайший указ о своем назначении «заступить место графа Каменского», М. И. Кутузов в марте покинул Вильну и 1 апреля прибыл в Бухарест, «на поприще известное ему в течение сорока лет». 6 апреля он сообщал жене: «Николай Михайлович [Каменский] очень худ, было легче, но сделалась жестокая грудная болезнь; сегодня опять немного лучше. Бог знает, надолго ли? Я ему не велел сказывать, что я приехал, и он думает, что командует армией»8. В этой деликатности весь Михаил Илларионович. Впрочем, эта неопределенность продолжалась недолго: «Сейчас пришли мне сказать, что Николаю Михайловичу сказали, что я скоро буду на его месте; чему он очень обрадовался, говоря, что он никак не выедет, прежде моего приезда и потом уедет в Одессу». Кутузов был, естественно, далек от того, чтобы торжествовать свое назначение, и, более того, почти неделю собирался с душевными силами, чтобы посетить умиравшего генерала. 13 апреля он написал Екатерине Ильиничне: «Вчерась первый раз был у Каменского, так как будто только приехал. Обрадовался очень, и оба мы заплакали. От слабости так худа у него память, что через минуту все забудет, о чем говорил, и спрашивает то же, но обо мне очень часто вспоминает и заботится очень об квартире моей и обо всем, что мне надобно. Пока у него был — беспрестанно: „дядюшка“ и руки целует. Только припадки его все худы; нынче показалось новое. Доктора называют эпилептические обмороки и это очень опасно…»9 16 апреля Михаил Илларионович признался жене, что и сам чувствовал недуг: «Я с приезду долго прихварывал; что-то было на желудке! Теперь, кажется, здоров. Беда та, что мое здоровье поддерживало, того нету, то есть веселость по вечерам, а этого теперь, по беспрестанной заботе, иметь нельзя. Лучшего доктора, что был в армии, Малахова, отпустил с Каменским. <…> Здесь главное должно беречься, чтобы не простудиться»10. Ни один из прежних главнокомандующих, вероятно, не знал так хорошо местные условия и своего противника, как Кутузов. В свою очередь, «паши знали Кутузова со страшных для них екатерининских времен, а Царьград помнил в нем посла великолепного, политика глубокого и красноречивого»11. Конечно, за годы войны между двумя империями многое изменилось: султан Селим, производивший приятное впечатление на Кутузова, погиб во время бунта янычар, у власти теперь находился последний в роде Османов — султан Махмуд. Россияне же были настолько уверены в успехе старого полководца, что, по словам современников, отмечали его назначение, как праздник. Не менее радостно его встретили и на Дунае: «Молдовалашский Митрополит Игнатий в проповеди, произнесенной в Бухарестском соборе 6-го апреля, после рассказа о подвигах Кутузова, как начальника и дипломата, сообщил: „Лишь только он приехал и едва успел бросить взгляд на страну, он немедленно приказал не брать подвод у крестьян. Таким образом, покровительствуя землевладельцу, он дает ему время сеять и предотвращает голод, от которого уже так ужасно страдала страна“»12. Правда, сам Михаил Илларионович отнесся к почитанию своей особы не без иронии. «Для куриозности посылаю проповедь здешнего митрополита, ученого грека, — писал он супруге, — говоренную по-гречески в прошедшее воскресенье в бытность мою у него в соборе. Сказывают, по-гречески, прекрасно; в переводе, сказывают, многие красоты потеряны <…>»13. К тому времени, как Кутузов появился на Дунае, несомненным достижением его предшественников было покорение крепостей на обоих берегах Дуная: важный оборонительный рубеж турок был теперь полностью в наших руках. Однако неприкосновенной оставалась главная опора военного могущества Турции — армия великого визиря. В свое время в письме канцлеру графу Н. П. Румянцеву князь П. И. Багратион признавал: «К миру Порта не может быть принуждена иначе, как разбитием армии Верховного Визиря». Пока же она существовала, у оттоманов, по их закону, не было права вести с Россией мирные переговоры. Султан Махмуд готов был мириться с русскими, не иначе как сохранив целостность своей империи, признав границей реку Днестр. Претензии султана обрели под собой значительную прочность после уменьшения численности русской армии; к тому же от мира с соседями его отговаривал французский посланник в Константинополе, заверяя в неизбежности скорой войны между Россией и Францией. Александр I требовал от главнокомандующего, чтобы он вступал в переговоры с турками не иначе как по признании Портой границы по Дунаю, независимости сербов и выплаты контрибуции. И это притом что Молдавская армия теперь насчитывала всего лишь 46 тысяч человек. «Император принял уже некоторым образом обязательства перед своими подданными и в глазах целой Европы присоединить к России Молдавию и Валахию и потому не может отменить сего условия, — сообщал вице-канцлер граф Н. П. Румянцев в письме графу H. M. Каменскому, которым должен был руководствоваться и вновь назначенный главнокомандующий. — Положение дел в Европе чрезвычайно благоприятно к достижению нашей цели. Наполеон крайне озабочен поражениями своих войск в Испании и при каждом случае уверяет Россию в дружбе. Австрия, невзирая на женитьбу Наполеона на эрцгерцогине Марии Луизе, тайно изъявила желание пребывать с Императором Александром в прежних, самых искренних отношениях»14. Положим, «дружба» Наполеона и «искренние отношения» Австрии для Кутузова в «восточном вопросе» гарантиями не являлись. И он был абсолютно прав. Наполеон в эти самые дни признавался полковнику А. И. Чернышеву: «Я смотрю на это с точки зрения выгод Франции; если, с одной стороны, говорил я сам себе, такая обширная держава, как Россия, увеличится еще приобретением двух прекрасных областей, которые умножат ее средства, то, с другой — я выигрываю то, что Австрия сделается таким ее врагом, каким никогда не бывала»15. Известный исследователь той эпохи А. Н. Попов задавался отнюдь не праздными вопросами: «Но возможно ли было надеяться, располагая незначительными средствами, при оборонительной войне нанести такое сильное поражение неприятелю, чтобы принудить его искать мира и согласиться на тяжелые условия? <…> Едва ли какое-нибудь совещание ученых теоретиков, знатоков стратегии и тактики, отвечало бы на эти вопросы иначе, как отрицательно. Но, конечно, они разрешались иначе в соображениях опытного вождя и дипломата времен Екатерины, беспрекословно принявшего новое назначение на закате своей жизни, исполненной доблестных подвигов и увенчанной славою. <…> Он, конечно, так же, как и все ее сподвижники, проникнут был чувством безусловного повиновения верховной власти, олицетворявшейся для них в виде женщины, озаренной гением»16.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});