«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа - Феликс Кузнецов

Правда, это письмо было опубликовано только в 1949 году, когда вышел 12-й том собрания сочинений Сталина. Но Феликс Кон был активно вовлечен в ситуацию вокруг Шолохова: вспомним, что именно в «Рабочей газете» (наряду с «Правдой») 24 марта 1929 года было напечатано письмо Серафимовича, Авербаха, Киршона, Фадеева и Ставского в защиту Шолохова. Письмо Сталина Ф. Кону не было секретным, и Феликс Яковлевич Кон, заслуженный деятель революционного движения, имел право не делать секрета из письма вождя, посвященного Шолохову. Знала об этом письме и журналистка Микулина, книжке которой оно было посвящено. Е. Н. Микулина написала брошюру «Соревнование масс» и была принята Сталиным 10 мая 1929 года102, после чего Сталин написал предисловие к ее брошюре. Видимо, по этой причине Ф. Кон направил рецензию Руссовой, посвященную брошюре, на просмотр Сталину. Сталин написал письмо редактору «Рабочей газеты» Ф. Кону в защиту брошюры Микулиной от излишне категоричной, как он считал, ее критики Руссовой.

В нем Сталин выразил и свое отношение к роману «Тихий Дон». Не согласившись с критической оценкой в «Рабочей газете» брошюры «Соревнование масс», Сталин задавал вопрос: «Разве ценность брошюры определяется отдельными частностями, а не ее общим направлением?

Знаменитый писатель нашего времени тов. Шолохов допустил в своем “Тихом Доне” ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчет Сырцова, Подтелкова, Кривошлыкова и др., но разве из этого следует, что “Тихий Дон” — никуда негодная вещь, заслуживающая изъятия из продажи?»103.

Из этого письма следовало, что «общее направление» «Тихого Дона» не вызвало возражений Сталина, но он увидел в романе «частные», однако «грубейшие» ошибки, связанные с Сырцовым, Подтелковым, Кривошлыковым. При этом заметим, что никаких «негативных» сведений о Сырцове в романе не содержалось: он возникает один-единственный раз на съезде казаков-фронтовиков в станице Каменской в 1918 году:

«Зараз, станишники, скажет делегат от рабочих-шахтеров Сырцов. Просьба слухать со вниманием, а также порядок блюсть.

Толстогубый, среднего роста человек поправил зачесанные вверх русые волосы, заговорил. Сразу, как отрубленный, смолк пчелиный гул голосов.

С первых же слов его горячей, прожженной страстью речи Григорий и остальные почувствовали силу чужого убеждения...» (1—2, 473).

Когда после публикации письма Сталина в 1949 году редакторы стали искать ошибки в изображении Сырцова, его фамилии вообще не оказалось в романе: реальный человек по фамилии Сырцов в 1936 году был арестован и в 1937 расстрелян. По существовавшим в ту пору правилам при очередном переиздании «Тихого Дона» его имя вообще было вычеркнуто цензором из романа.

Почему же в письме Сталина упоминается Сырцов? С. И. Сырцов был заместителем председателя Донского Военно-Революционного Комитета Ф. Г. Подтелкова, в 1919 г. — председателем Донбюро РКП(б) и членом РВС Южного фронта. А. А. Френкель в 1918 году был членом Донского Ревкома, в 1919 — членом Донбюро РКП(б): он принимал участие в экспедиции Подтелкова и написал книжку «Орлы революции» о гибели Подтелкова и Кривошлыкова. В 1929—1930 гг. Сырцов и Френкель занимали высокие руководящие посты в Москве — Сырцов был председателем Совета Народных Комиссаров РСФСР, а Френкель — ответственным работником ЦК ВКП(б).

Нет сомнения, что будучи главными проводниками политики «расказачивания» на Дону, они не могли принять «Тихий Дон», в особенности его третью книгу, и попытались воздействовать на Сталина, чтобы приостановить ее издание. Вот откуда глубинные полемические нотки в сталинском письме: помимо диалога с Ф. Коном по поводу заметки о книге Микулиной, Сталин ведет мысленно еще один диалог — с невидимыми оппонентами по «Тихому Дону». Согласившись с ними в том, что Шолоховым допущены отдельные ошибки в отношении Подтелкова, Кривошлыкова и Сырцова, Сталин как бы отвечает собеседникам: но разве конечная ценность романа определяется этими ошибками, а не его общим направлением?

Неоднозначность отношения к Шолохову в письме Сталина Ф. Кону — «знаменитый писатель нашего времени», но допускающий в своем творчестве «ряд грубейших ошибок» — отразилась и на работе второго Пленума РАПП, особенно в выступлении А. Фадеева, равно как и в его отношении к Шолохову в целом.

С одной стороны, — утверждал Фадеев — Шолохова с его талантом «ни в коем случае не нужно расценивать как писателя враждебного». И в соответствии с этой установкой руководства РАПП’а, Северо-Кавказская Ассоциация пролетарских писателей сразу после Пленума «поправляет» Н. Прокофьева — автора статьи в «Большевистской смене» — и отвергает обвинения в адрес Шолохова в пособничестве кулакам. Крайком партии принял постановление «По поводу заметки в “Большевистской смене” о писателе М. Шолохове», в котором редактору газеты и автору заметки было поставлено на вид. В журнале «На подъеме», органе Северо-Кавказской Ассоциации пролетарских писателей, был напечатан протест Шолохова: «В № 206 “Большевистской смены” автор статьи “Творцы чистой литературы” Н. Прокофьев обвиняет меня в пособничестве кулакам и антисоветским лицам и в качестве иллюстрации приводит несколько “фактов”. Обвинения эти лживы насквозь»104.

С другой стороны, руководство РАПП’а считало, что Шолохову нельзя прощать и тех «грубейших ошибок», которые он допускает в «Тихом Доне» и которые куда серьезнее, чем «неверные сведения» в отношении отдельных, пускай и очень важных персонажей романа. Ошибки эти, на взгляд руководства РАПП’а, так велики, что чуть ли не уравнивают «Тихий Дон» с произведениями белогвардейцев. Пока что, — говорил на Пленуме Макарьев, — в «Тихом Доне» «никакая наша идея не заключена». А это значит, что под вопросом было общее направление романа.

Товарищи Шолохова по РАПП’у, критиковавшие его, бесспорно, надеялись, что он доработает третий том — они не хотели печатать роман без коренной переделки. Но писатель категорически отказывался это делать.

О неуступчивости его можно судить по письму Левицкой от 2 апреля 1930 года:

«Дорогая Евгения Григорьевна!

Одновременно с Вашим первым письмом получил я письмо от Фадеева по поводу 6 ч[асти]...

Прежде всего: Фадеев предлагает мне сделать такие изменения, которые для меня неприемлемы никак. Он говорит, ежели я Григория не сделаю своим, то роман не может быть напечатан. А Вы знаете, как я мыслил конец III кн[иги]. Делать Григория окончательно большевиком я не могу. Лавры Кибальчича меня не смущают. Об этом я написал и Фадееву. Что касается других исправлений (по 6 ч[асти]), — я не возражаю, но делать всю вещь — и главное конец — так, как кому-то хочется, я не стану. Заявляю это категорически. Я предпочту лучше совсем не печатать, нежели делать это помимо своего желания, в ущерб и роману и себе. Вот так я ставлю вопрос. И пусть Фадеев (он же “вождь” теперь...) не доказывает мне, что “закон художеств[енного] произведения требует такого конца, иначе роман будет объективно реакционным”. Это — не закон. Тон его письма — безапелляционен. А я не хочу, чтобы со мной говорили таким тоном, и ежели все они (актив РАППА) будут в этаком духе обсуждать со мной вопросы, связанные с концом книги, то не лучше ли вообще не обсуждать. Я предпочитаю последнее.

Вы поймите, дорогая Евг[ения] Григорьевна, что рот зажать мне легче всего. Тогда только нужно по-честному сказать: “брось, Шолохов, не пиши. Твое творчество нам не только не нужно, но и вредно”. А то в одном месте Фадеев говорит буквально следующее: “ежели Григория теперь помирить с Сов[етской] властью, то это будет фальшиво и неоправданно”. В конце же твердо советует: “Сделай его своим, иначе роман угроблен”. Советовать, оказывается, легче всего... У меня убийственное настроение сейчас. Если я и работаю, то основным двигателем служит не хорошее “святое” желание творить, а голое упрямство — доказать, убедить...

Прекрасный “двигатель”, не правда ли? У меня не было более худшего настроения никогда. Я серьезно боюсь за свою дальнейшую литературную участь. Если за время опубликов[ания] “Тих. Дона” против меня сумели создать три крупных дела (“старушка”, “кулацкий защитник”, Голоушев) и все время вокруг моего имени плелись грязные и гнусные слухи, то у меня возникает законное опасение, “а что же дальше?” Если я и допишу “Тих. Дон”, то не при поддержке проклятых “братьев”-писателей и литерат[урной] общественности, а вопреки их стараниям всячески повредить мне. Небольшое количество таких друзей, как Вы, только резче подчеркивает “окраску” остальных. Ну, черт с ними! А я все ж таки допишу “Тихий Дон”! И допишу так, как я его задумал. Теперь много рук тянется “направлять” и покровительственно трепать меня по плечу, а тогда, когда я болел над “Доном” и попрашивал помощи, большинство этих рук отказались поддержать меня хоть немного. Приеду — расскажу Вам о недавнем прошлом, о чем не хотелось говорить раньше.